вам ничего не оставим.

Врач качает головой.

— Некогда. Надвигается гроза. В таких случаях больные начинают особенно 
беспокоиться.

— Не похоже на грозу.

— Еще нет. Но она будет. Больные чувствуют ее заранее. Нам уже пришлось 
посадить кое-кого в успокаивающую ванну. Ночь предстоит тяжелая.

Бодендик раскладывает жаркое по тарелкам. Самый большой кусок он берет себе.

— Хорошо, доктор, — говорит он. — Выпейте с нами хоть стакан вина. Ведь 
пятнадцатилетней выдержки! Прямо дар Божий! Даже для нашего молодого язычника.

Он подмигивает мне, а я охотно вылил бы ему за его сальный воротник подливку из 
моей тарелки. Доктор подсаживается к столу и берет стакан с вином. Бледная 
сестра просовывает голову в приоткрытую дверь.

— Сейчас я не буду ужинать, сестра, — заявляет врач. — Отнесите ко мне в 
комнату несколько бутербродов и бутылку пива.

Врачу около тридцати пяти лет, у него темные волосы, узкое лицо, близко 
посаженные глаза и большие торчащие уши. Его фамилия Вернике, Гвидо Вернике, и 
он свое имя Гвидо ненавидит не менее горячо, чем я имя «Рольф».

— Как здоровье фрейлейн Терговен? — осведомляюсь я.

— Терговен? Ах да… к сожалению, не очень… Вы ничего сегодня не заметили? 
Каких-нибудь изменений?

— Нет. Она была как всегда. Может быть, немного возбужденнее. Но вы сказали, 
что это от грозы…

— Посмотрим. Тут у нас трудно предсказывать что-либо заранее.

Бодендик смеется.

— Безусловно, нельзя. Здесь — никак нельзя. Я смотрю на него. Какой он грубый, 
этот христианин, думаю я. Но потом мне приходит в голову, что ведь он по 
профессии — духовный целитель, а в подобных случаях всегда утрачивается 
какая-то доля душевной чуткости за счет способности воздействия, так же как у 
врачей, сестер и торговцев надгробиями.

Я слышу его разговор с Вернике. У меня вдруг пропадает аппетит, и я подхожу к 
окну. За волнующимися кронами деревьев выросла, как стена, огромная туча с 
тускло-бледными краями. Я смотрю в ночь. Все вдруг кажется мне очень чужим, И 
сквозь привычную картину сада властно и безмолвно проступает что-то иное, дикое,
 и оно отбрасывает привычное, словно пустую оболочку. Мне вспоминается 
восклицание Изабеллы: «Где же мое первое лицо? Мое лицо до всяких зеркал?» Да, 
где наше первоначальное лицо? — размышляю я. — Первоначальный ландшафт, до того 
как он стал вот этим ландшафтом, воспринимаемым нашими органами чувств, парком 
и лесом, домом и человеком? Где лицо Бодендика, до того как он стал Бодендиком? 
Лицо Вернике, пока оно не связалось с его именем? Сохранилось ли у нас какое-то 
знание об этом? Или мы пойманы в сети понятий и слов, логики и обманщика разума,
 а за ними одиноко горят первоначальные пламена, к которым у нас уже нет 
доступа, оттого что мы превратили их в полезное тепло, в кухонное и печное 
пламя, в обман и достоверность, в буржуазность и стены и, во всяком случае, в 
турецкую баню потеющей философии и науки. Где они? Все ли еще стоят неуловимые, 
чистые, недоступные, за жизнью и смертью, какими они были до того, как 
превратились для нас в жизнь и смерть? Или они, может быть, теперь горят только 
в тех, кто живет здесь, в комнатах за решетками, кто сидит на полу или неслышно 
крадется, уставясь перед собой невидящим взглядом, ощущая в своей крови родную 
грозу? Где граница, отделяющая хаос от стройного порядка, и кто может 
перешагнуть через нее и потом возвратиться? А если ему это и удастся — кто в 
состоянии запомнить то, что он увидел? Разве одно не гасит воспоминаний о 
другом? И кто безумен, отмечен, отвергнут — мы ли, с нашими замкнутыми и 
устойчивыми представлениями о мире; или те, другие, в ком хаос бушует и 
сверкает грозовыми вспышками; те, кто отдан в жертву беспредельности, словно 
они комнаты без дверей, без потолка, словно это покои с тремя стенам и, в 
которые падают молнии и врывается буря и дождь, тогда как мы гордо расхаживаем 
по своим замкнутым квартирам с дверями и четырьмя стенами и воображаем себя 
выше тех лишь потому, что ускользнули от хаоса? Но что такое хаос? И что такое 
порядок? В ком они есть? И зачем? И кому удастся когда-нибудь из них 
выскользнуть?

Над краем парка проносится тусклая вспышка, и лишь спустя долгое время на нее 
отвечает очень далекое ворчание. Подобно залитой светом каюте, наша комната