— Священники много чего говорят, такое уж их ремесло. А где же его хоронить, 
если не на кладбище?

— За пределами кладбища. По ту сторону стены. На неосвященной стороне. Или на 
городском кладбище. Но как это можно! Там все лежат вперемешку.

— Городское кладбище гораздо красивее католического, — заявляю я. — А католики 
лежат и на городском.

Она качает головой.

— Нет, это не годится. Он был человек верующий. И вот теперь… — Ее глаза вдруг 
наполняются слезами. — Наверно, он не сообразил, что не придется ему лежать в 
освященной земле.

— Он, должно быть, и не думал об этом. Но вы не огорчайтесь из-за своего 
священника. Я знаю тысячи очень верующих католиков, которые лежат не в 
освященной земле.

Она быстро повертывается ко мне.

— А где же?

— На полях сражений в России и во Франции. Там все лежат вместе, в братских 
могилах — католики, евреи, протестанты, и я не думаю, чтобы Господь Бог на это 
обижался.

— Там другое. Они пали на поле битвы. А мой муж…

Она плачет, уже не сдерживая себя. Слезы в нашем деле неизбежны, но это 
какие-то другие, чем обычно. Да и сама женщина напоминает тощий снопик соломы: 
кажется, вот-вот его унесет ветром.

— Вероятно, он в последнюю минуту пожалел о том, что сделал, — говорю я, лишь 
бы что-нибудь сказать. — Значит, ему все простится.

Женщина смотрит на меня. Она так изголодалась хотя бы по капельке утешения!

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно. Священник этого, разумеется, не знает. Знает только ваш муж. А 
сказать теперь уже не может.

— Священник уверяет, что смертный грех…

— Слушайте, сударыня, — прерываю я ее. — Бог гораздо милосерднее священника, 
поверьте мне.

Теперь я понимаю, что ее мучит: не столько эта неосвященная могила, сколько 
мысль, что ее муж, как самоубийца, будет теперь до скончания века гореть в 
геенне огненной и что, если бы его удалось похоронить на католическом кладбище, 
он, быть может, обрел бы спасение и отделался бы несколькими сотнями тысяч лет 
адского огня.

— Все случилось из-за этих денег, — продолжает она. — Они были положены в 
сберкассу на пять лет, до совершеннолетия дочери, поэтому он не мог снять их. 
Эти деньги — приданое моей дочери от первого брака. Муж был опекуном. А когда 
две недели назад срок наконец истек и их можно было взять, они потеряли всякую 
цену; жених отказался. Он надеялся, что на них можно будет купить ей хорошее 
приданое. Еще два года назад их хватило бы, а теперь они ничего не стоят. Дочка 
все плакала. Он этого не вынес. Считал, что виноват: надо было вовремя 
позаботиться. Но ведь они были положены на срок. Так проценты больше.

— Как же он мог позаботиться? Такие истории случаются в наши дни на каждом шагу.
 Он же не был банкиром.

— Нет, бухгалтером. Соседи…

— Да плюньте вы на то, что говорят соседи. Всегда только распускают злобные 
сплетни. Предоставьте все одному Господу Богу.

Мои слова, я это чувствую, не очень убедительны, но что еще можно сказать 
женщине при таких обстоятельствах? Уж, конечно, не то, что я думаю на самом 
деле.

Она вытирает глаза.

— Зачем я все это вам рассказала… Какое вам дело? Простите меня! Но ведь иной 
раз не знаешь, куда…