— Ничего, — говорю я, — мы привыкли. Ведь сюда приходят только те, кто потерял 
близких.

— Да… но не так…

— Нет, именно так, — поясняю я. — В наше печальное время такие случаи 
происходят гораздо чаще, чем вы думаете. И всегда — с людьми, у которых нет 
никакого выхода. С порядочными людьми. Непорядочные — те выкручиваются.

Она смотрит на меня.

— Вы считаете, что можно поставить памятник, хоть муж и будет лежать в 
неосвященной земле?

— Если у вас есть разрешение на гроб, то, разумеется, можно. На городском 
кладбище — бесспорно. Хотите, можете сейчас и надгробие выбрать, а когда все 
уладится — просто заберете его.

Она обводит глазами нашу продукцию, потом указывает на памятник, третий по 
величине.

— А сколько этот стоит?

Всегда одно и то же. Никогда бедняки не спросят сразу, что стоит самый 
маленький, притом делают вид, будто это происходит не из особого уважения к 
умершему и к смерти. Но они считают неблаговидным прежде всего осведомляться о 
цене на самый дешевый памятник; а если потом все же выберут его — тогда другое 
дело.

Я тут ни при чем, но этот кусок камня стоит сто тысяч марок. Она испуганно 
смотрит на меня усталыми глазами.

— Мы не можем купить такой дорогой, он стоит гораздо больше, чем…

Конечно, больше, чем то, что у них осталось.

— Возьмите вот этот маленький, — предлагаю я, — или просто могильную плиту, а 
не камень. Видите, вон такую, она стоит всего тридцать тысяч марок и очень 
красивая. Ведь вы просто хотите знать, где покоится ваш муж, и плита ничем не 
хуже камня.

Она разглядывает плиту из песчаника.

— Да… Но…

У нее, вероятно, не хватает денег, чтобы заплатить за квартиру, и все-таки ей 
не хочется покупать самый дешевый памятник — как будто бедняге мужу теперь не 
все равно. Если бы она раньше отнеслась к нему более чутко и меньше хныкала 
вместе с дочкой, он, может быть, еще жил бы на свете.

— Мы можем позолотить надпись, — замечаю я, — это придаст плите очень почтенный 
и благородный вид.

— А за надпись надо платить отдельно?

— Нет, она входит в общую стоимость надгробия.

Я сказал неправду. Но ничего не могу с собой поделать: уж очень эта женщина в 
своем черном платье похожа на жалкого воробья. Если она теперь пожелает 
написать длинное изречение из Библии — я сел в лужу: высечь его стоило бы 
дороже, чем вся плита. Но она хочет только, чтобы написали имя, фамилию и даты: 
1885–1923.

Она вытаскивает из сумки когда-то измятые банкноты, которые, как видно, были 
потом тщательно разглажены и связаны в пачки. Я глубоко вздыхаю — плата 
авансом! Давно уж этого у нас не бывало. Она серьезно отсчитывает три пачки. У 
нее почти ничего не остается.

— Тридцать тысяч, проверьте, пожалуйста.

— Незачем. Я вижу. Все верно.

Должно быть, верно. Она столько раз их пересчитывала.

— Я хочу вам кое-что сказать, — заявляю я. — Мы поставим вам, кроме того, 
цементное обрамление. Могила выглядит тогда очень прилично, она как бы обведена 
границей.

Женщина боязливо смотрит на меня.