целую неделю морочит голову, будто у нее было легкое сотрясение мозга и ей 
запрещено выходить. Она-де в темноте упала. Упала, да, но на грудь этого юнца; 
он в двубортном смокинге, на лапе, которой он поддерживает крестец Эрны, 
поблескивает кольцо с печаткой. А я, болван, еще сегодня послал ей под вечер 
букет розовых тюльпанов из нашего сада и стихотворение в три строфы, под 
названием «Майская всенощная Пана». Что, если она прочитала его спекулянту! Я 
прямо вижу, как оба они извиваются от хохота.

— Что с вами? — вопит Ризенфельд. — Вам нехорошо?

— Жарко! — ору я в ответ и чувствую, как струйки пота текут у меня по спине. Я 
в ярости. Если Эрна обернется, она увидит, что лицо у меня красное и потное, а 
мне хотелось бы сейчас во что бы то ни стало иметь вид надменный, холодный и 
независимый, какой и подобает иметь человеку из высшего общества. Быстро 
провожу носовым платком по лицу. Ризенфельд безжалостно ухмыляется, Георг это 
замечает.

— Вы тоже здорово вспотели, Ризенфельд, — заявляет он.

— Ну, у меня это другое! Этот пот — от жажды жизни, — кричит Ризенфельд.

— Это пот улетающего времени, — язвительно каркаю я и чувствую, как испарина 
солеными струйками сбегает в уголки рта.

Эрна совсем близко. Блаженным взглядом смотрит она на оркестр. Я придаю своему 
лицу выражение высокомерия и улыбаюсь слегка насмешливо и удивленно, а 
воротничок мой уже размяк.

— Да что это с вами? — вопит Ризенфельд. — Прямо кенгуру-лунатик.

Я игнорирую его. Эрна обернулась. Я равнодушно разглядываю танцующих, потом как 
будто случайно замечаю ее и с трудом узнаю. Небрежно поднимаю два пальца для 
приветствия.

— Он спятил, — вопит Ризенфельд между синкопами фокстрота «Отец Небесный».

Я не отвечаю. Я буквально лишился дара речи. Эрна меня просто не видит.

Наконец музыка прекратилась. Площадка для танцев медленно пустеет. Эрна 
исчезает в одной из ниш.

— Вам сколько — семнадцать или семьдесят? — орет Ризенфельд.

Так как именно в это мгновение музыка смолкает, его вопрос разносится по всему 
залу. Несколько десятков людей смотрят на нас, и даже сам Ризенфельд оторопел. 
Мне хочется быстро нырнуть под стол, но потом приходит в голову, что ведь 
присутствующие могут это просто принять за обсуждение торговой сделки, и 
отвечаю холодно и громко:

— Семьдесят один доллар за штуку и ни на цент меньше.

Моя реплика немедленно вызывает у публики интерес.

— О чем речь? — осведомляется сидящий за соседним столиком человек с лицом 
младенца. — Всегда интересуюсь хорошим товаром. Разумеется, за наличные. Моя 
фамилия Ауфштейн.

— Феликс Кокс, — представляюсь я в ответ; я рад, что у меня есть время 
собраться с мыслями. — А товар — двадцать флаконов духов. К сожалению, вон тот 
господин уже купил их.

— Ш… ш… — Шепчет искусственная блондинка.

Представление началось. Конферансье несет какую-то чушь и злится, что его 
остроты не доходят. Я отодвигаю свой стул и прячусь за Ауфштейном; почему-то 
конферансье, атакующие публику, всегда избирают своей мишенью именно меня, а 
сегодня на глазах у Эрны это было бы позором.

Все благополучно. Конферансье сердито уходит; и кто же появляется вдруг вместо 
него в белом подвенечном платье и под вуалью? Рене де ла Тур. Со вздохом 
облегчения я усаживаюсь, как сидел до конферансье.

Рене начинает свой дуэт. Скромно и стыдливо, высоким сопрано выводит она 
несколько куплетов в роли девственницы — тут же звучит бас жениха, и это 
вызывает сенсацию.

— Как вы находите эту даму? — спрашиваю я Ризенфельда.

— Дама хоть куда…