— Примерно так же, — миролюбиво отвечает Георг. — Мне сорок, а кажется, будто 
все шестьдесят. Но тут виновата война.

Он врет, чтобы поддержать Ризенфельда.

— А у меня иначе, — заявляю я, чтобы тоже внести в разговор свою лепту. — И 
тоже из-за войны. Когда я пошел на фронт, мне было семнадцать, теперь мне 
двадцать пять, а ощущение такое, словно и сейчас еще семнадцать. Семнадцать и 
семьдесят. Служба в армии украла у меня мою молодость.

— У вас дело не в войне, — возражает Ризенфельд, который, видимо, не хочет 
сегодня принимать меня в расчет, ибо время, или медленная смерть, еще не так 
быстро настигает меня, как его. — Вы просто умственно отстали. Наоборот, война 
помогла вам преждевременно созреть; если бы не она, вы и теперь были бы на 
уровне двенадцатилетнего.

— Спасибо, — говорю я. — Вот это комплимент! В двенадцать лет каждый человек — 
гений. Он теряет свою оригинальность лишь с наступлением половой зрелости, 
которой вы, гранитный Казанова, придаете столь преувеличенное значение. А она — 
довольно унылый суррогат утраченной свободы духа.

Георг снова наливает нам. Мы видим, что вечер обещает быть тяжким. Необходимо 
извлечь Ризенфельда из бездн мировой скорби, ибо у нас нет ни малейшей охоты 
обмениваться философскими пошлостями. Больше всего хотелось бы, сидя под 
каштаном, спокойно и безмолвно распить бутылку мозельского, вместо того чтобы в 
«Красной мельнице» оплакивать вместе с Ризенфельдом утраченные им годы зрелой 
мужественности.

— Если вас интересует реальность времени, — Замечаю я с тайной надеждой, — то я 
могу ввести вас в некое объединение, где участвуют только специалисты по этому 
вопросу, а именно — в клуб поэтов нашего возлюбленного родного города. Писатель 
Ганс Хунгерман развернул эту тему в еще не напечатанной книге, где собрано 
около шестидесяти стихотворений. Мы можем сейчас же туда отправиться; они 
собираются каждую субботу, а потом следует весьма приятная неофициальная часть.

— Дамы там присутствуют?

— Конечно, нет. Женщины, пишущие стихи, все равно что считающие лошади. 
Разумеется, за исключением последовательниц Сафо.

— А из чего же тогда состоит неофициальная часть? — вполне логично 
осведомляется Ризенфельд.

— Ругают других писателей. Особенно тех, кто имеет успех.

Ризенфельд презрительно хрюкает. Я уж впадаю в уныние, но в эту минуту у 
Вацеков в доме напротив вспыхивает окно, словно освещенная картина в темном 
музее. Мы видим Лизу сквозь занавески. Она одевается, но пока стоит в одном 
бюстгальтере и очень коротких белых шелковых трусиках.

Ризенфельд издает носом короткий свист, точно сурок. Его космической меланхолии 
как не бывало. Я встаю, чтобы включить свет.

— Не зажигайте, — просит он, сопя. — Неужели вы совершенно не чувствуете 
поэзии?

Он подкрадывается к окну. Лиза начинает надевать через голову весьма узкое 
платье. Она извивается, словно змея. Ризенфельд сопит очень громко.

— Вот соблазнительное создание! Черт побери, какой зад! Мечта! Кто это?

— Купающаяся Сусанна, — поясняю я. Мне хочется деликатно дать ему понять, что 
мы сейчас играем роль тех похотливых старцев, которые подглядывают за ней.

— Вздор! — Путешественник с эйнштейновским комплексом не в силах оторваться от 
золотистого окна. — Как ее зовут, хотел бы я знать.

— Понятия не имею. Мы видим ее впервые. Сегодня в полдень она еще не жила там.

— В самом деле?

Лиза наконец надела платье и разглаживает его руками. За спиной Ризенфельда 
Георг наливает себе и мне. Мы быстро выпиваем наши стаканчики.

— Породистая женщина, — говорит Ризенфельд, который словно прилип к окну. — 
Настоящая дама, сразу видно. Вероятно, француженка.

Насколько нам известно, Лиза родом из Богемии.

— Может быть, это мадемуазель де ла Тур, — отвечаю я, чтобы еще больше разжечь