мы видим сразу. Мы приветствуем его с притворно товарищеским воодушевлением. 
Ризенфельд это замечает, косится на нас и плюхается в кресло.

— Бросьте ваши фокусы, — ворчит он по моему адресу.

— Да я уж и так решил бросить, — отвечаю я. — Но только мне трудно. Ведь то, 
что вы называете фокусами, в других местах называют хорошими манерами.

По лицу Ризенфельда пробегает короткая и злая усмешка.

— На хороших манерах нынче далеко не уедешь.

— Нет? А на чем же? — спрашиваю я, чтобы заставить его высказаться.

— Нужно иметь чугунные локти и резиновую совесть.

— Но послушайте, господин Ризенфельд, — примирительно говорит Георг, — у вас же 
у самого лучшие манеры на свете! Может быть, не лучшие — с буржуазной точки 
зрения… Но, бесспорно, очень элегантные…

— Да? Очень рад, если вы не ошибаетесь! — Несмотря на свое раздражение, 
Ризенфельд, видимо, польщен.

— У него манеры разбойника, — вставляю я именно те слова, которых ждет от меня 
Георг. Мы разыгрываем эту комедию, не репетируя, словно знаем ее наизусть. — 
Или, скорее, пирата. К сожалению, он имеет благодаря этому успех.

При упоминании о разбойниках Ризенфельд слегка вздрагивает — пуля пролетела 
слишком близко. Но сравнение с пиратом примиряет его.

Что и требовалось. Георг достает бутылку водки с полки, на которой стоят 
фарфоровые ангелы, и наливает стаканчики.

— За что будем пить? — спрашивает он.

Обычно пьют за здоровье и успехи в делах. Нам пить и за то и за другое довольно 
трудно. Ризенфельд слишком чувствителен: он утверждает, что для фирмы по 
установке надгробий это не только парадокс, в таком тосте за успехи таится и 
пожелание, чтобы как можно больше людей умерло. Можно было бы с таким же 
успехом выпить за войну и холеру. Поэтому мы теперь предоставляем формулировку 
ему.

Он искоса смотрит на нас, держа в руке стакан, однако молчит. После паузы вдруг 
бросает в полумрак комнаты:

— А что такое, в сущности, время?

Георг удивленно ставит на стол свой стаканчик.

— Перец жизни, — отвечаю я невозмутимо.

Этому опытному мошеннику не поймать меня на удочку. Мы знаем эти штучки. 
Недаром я состою членом клуба поэтов города Верденбрюка: мы к «проклятым 
вопросам» привыкли.

Но Ризенфельд на меня не обращает внимания.

— А вы что думаете на этот счет, господин Кроль? — спрашивает он.

— Я ведь человек обыкновенный, — говорит Георг. — Ваше здоровье!

— Время, — настойчиво продолжает Ризенфельд, — время — это неудержимое течение, 
а не наше паршивое время! Время — медленная смерть.

Теперь я ставлю стаканчик на стол.

— Давайте, пожалуй, зажжем свет, — говорю я. — Что у вас было на ужин, господин 
Ризенфельд?

— Попридержите язык, когда разговаривают взрослые, — отвечает Ризенфельд, и я 
замечаю, что я чего-то не уловил. Он не хотел нас ошарашивать, он вполне 
искренен. Кто знает, что с ним сегодня под вечер произошло! Мне хотелось 
ответить ему, что время весьма важный фактор для того векселя, который ему 
предстоит подписать, но я предпочитаю допить свой стакан.

— Мне сейчас пятьдесят шесть, — продолжает Ризенфельд. — Но я еще отлично помню 
то время, когда мне было двадцать, как будто прошло всего несколько лет. А куда 
все это девалось? Что происходит? Просыпаешься, и вдруг оказывается, что ты — 
старик. Как вы это ощущаете, господин Кроль?