правительству это, видимо, тоже на руку — таким образом оно освобождается от 
всех своих государственных долгов. Разоряются при этом люди, оказавшиеся не в 
состоянии оплачивать свои покупки векселями, люди, имеющие какую-то 
собственность и вынужденные продавать ее, мелкие торговцы, рабочие, рантье, чьи 
сбережения и банковские кредиты тают на глазах, чиновники и служащие, 
существующие на заработную плату, на которую уже нельзя купить даже пары новых 
башмаков. А наживаются на всем этом спекулянты, валютные магнаты, иностранцы — 
они за несколько долларов, крон или злотых могут приобретать все, что угодно, — 
а также крупные предприниматели, фабриканты и биржевые дельцы, акции и ценности 
которых растут безгранично. Эти все приобретают чуть не даром. Происходит 
грандиозная распродажа честных доходов, сбережений, порядочности. Хищники 
кружат повсюду, и только тот, кто имеет возможность делать долги, спасается от 
них. Они исчезают сами собой.




x x x


Именно Ризенфельд всему этому научил нас в последнюю минуту перед нашим 
банкротством и сделал тоже паразитами великого разорения. Он принял от нас 
первый трехмесячный вексель, хотя мы тогда и не смогли бы гарантировать 
проставленную там сумму. Но Оденвэльдский завод обеспечивал вексель, и это 
решало дело. А мы были, конечно, глубоко благодарны Ризенфельду.

И когда он приезжал в Верденбрюк, мы старались развлекать его, словно он 
индийский раджа, — насколько в Верденбрюке вообще можно развлечь раджу. Курт 
Бах, наш скульптор, написал его портрет в красках, мы вставили его в стильную 
рамку, которую позолотили настоящим золотом, и торжественно преподнесли ему. Но 
портрет его не порадовал: Курт сделал его похожим на кандидата и священника, а 
на него-то наш гость походить отнюдь не желает. Наоборот, ему хочется 
производить впечатление загадочного соблазнителя, и он считает, что имеет такой 
вид, — разительный пример самообольщения при торчащем вперед брюшке и коротких 
кривых ножках. Но кого не поддерживает самообольщение! Разве и я, при самых 
заурядных способностях, не лелею мечту — особенно по вечерам, — что достигну 
большего и благодаря развитию моего таланта наконец найду издателя для моих 
произведений? И кто первый бросит камнем в кривые ноги Ризенфельда, особенно 
если они, что в наше время особенно важно, прикрыты брюками из настоящего 
английского сукна!

— Что мы с ним будем делать, Георг? — спрашиваю я. — У нас нет никаких 
развлечений! Простой попойкой Ризенфельда не ублажишь. У него слишком богатая 
фантазия и беспокойный характер. Он хочет видеть и слышать что-нибудь 
интересное, а если можно, то и пощупать. Однако с выбором дам дело обстоит 
прямо-таки безнадежно. А две-три хорошенькие женщины, которых мы знаем, едва ли 
захотят слушать целый вечер Ризенфельда в роли Дон-Жуана 1923 года. Готовность 
помочь и понимание можно, к сожалению, найти лишь у некрасивых и пожилых особ.

Георг усмехается:

— Не знаю даже, хватит ли нашей наличности на сегодняшний вечер! Когда я вчера 
брал деньги, я ошибся относительно курса доллара — почему-то решил, что остался 
утренний. А когда опубликовали двенадцатичасовой, уже было поздно. Банк 
запирается по субботам в полдень.

— Зато сегодня ничего не изменилось.

— В «Красной мельнице» уже изменилось, сын мой. Там по воскресеньям опережают 
курс доллара на два дня. Одному Богу ведомо, сколько будет стоить сегодня 
вечером бутылка вина!

— И Богу это неведомо, — отвечаю я. — Неведомо даже самому владельцу. Он 
устанавливает цены, только когда зажигают электричество. Почему Ризенфельд не 
любит искусство — живопись, музыку, литературу? Это обошлось бы гораздо дешевле.
 Вход в музей до сих пор стоит двести пятьдесят марок. За эту цену мы в течение 
долгих часов могли бы показывать ему картины и гипсовые головы. Или музыка. 
Сегодня органный концерт национальной музыки в церкви Святой Катарины.

Георг фыркает.

— Ну да, — заявляю я. — Конечно, нелепо представлять себе Ризенфельда, который 
слушает орган, но почему бы ему не любить хоть оперетку и легкую музыку? Мы 
могли бы повести его в театр — все-таки дешевле, чем этот проклятый ночной клуб.


— Вот он идет, — говорит Георг. — Спроси его.

Мы открываем дверь. В еще светлых вечерних сумерках Ризенфельд плывет вверх по 
лестнице. Волшебство весеннего заката не оказало на него никакого действия, это