она невесома и парит в воздухе, а я лишь с трудом бреду за ней, спотыкаясь. 
Кроме того, в ее словах не раз сквозила странная мудрость. Только мудрость эта 
была как-то смещена и открывала вдруг необозримые дали, от которых начинало 
биться сердце; а как только хотелось эти дали удержать, их затягивали туманы и 
сама Изабелла была уже где-то совсем в другом месте.

Она поцеловала меня в первый же день, и сделала это так просто, что, казалось, 
не придавала поцелую никакого значения; и все-таки я не мог не ощутить его. Я 
живо ощутил этот поцелуй, и он взволновал меня, но потом волна словно ударилась 
о барьер рифа — и я понял, что поцелуй предназначался вовсе не мне, а кому-то 
другому, персонажу ее фантазии, некоему Рольфу или Рудольфу, а может быть, даже 
и не им, и это всего лишь имена, выброшенные на поверхность ее сознания темными 
подземными потоками и не имеют ни корней, ни отношения к ней самой.

С тех пор она стала почти каждое воскресенье приходить в сад, а когда шел дождь,
 то в часовню. Старшая сестра разрешила мне после обедни упражняться на органе, 
если у меня появлялось такое желание. На самом деле я не упражнялся — для этого 
я играю слишком плохо; я делал то же, что и с роялем: играл для себя, 
импровизируя, по мере сил изображал какие-то тепловатые настроения, грезы, 
тоску о чем-то неясном, о будущем, об исполнении мечты и о самом себе, а для 
всего этого не надо было особенно хорошо играть. Иногда Изабелла заходила в 
церковь вместе со мной и слушала… Она сидела тогда внизу, в темноте, дождь 
хлестал в пестрые стекла окон, звуки органа проплывали над ее темноволосой 
головой; я не знал, о чем она думает, и было в этом что-то необычное и немного 
сентиментальное, но потом вдруг вставал вопрос «зачем», вскрик, страх, 
безмолвие. И я смутно ощущал присущее земной твари неуловимое одиночество, 
когда мы оставались в пустой церкви, наедине с сумерками и звуками органа, 
только мы двое, словно единственные люди на свете, соединенные хмурым светом, 
аккордами и дождем и все же навеки разлученные, без всякого моста от одного к 
другому, без взаимопонимания, без слов, и только странно рдели сторожевые 
огоньки на границах жизни внутри нас — мы их видим и не понимаем, я по-своему, 
она по-своему, словно глухонемые слепцы, хотя мы не глухи и не немы, не слепы, 
а потому оказываемся еще беднее и оторванное от всех. Чем именно было вызвано в 
ее душе желание подойти ко мне? Я этого не знал и никогда не узнаю, истоки ее 
желания погребены под щебнем и оползнями, — но я все-таки не мог понять, почему 
эти странные отношения вызывают во мне такую смятенность: я же знал о ее 
болезни и знал, что видит она во мне не меня, и все же наши встречи будили 
тоску о чем-то неведомом, потрясали и порой делали меня то счастливым, то 
несчастным без всякого смысла и причины.




x x x


Ко мне подходит сестра милосердия небольшого роста.

— Старшая сестра хотела бы с вами поговорить.

Я встаю и иду за ней. Я чувствую себя довольно неловко. Может быть, кто-нибудь 
из сестер шпионил за нами и старшая заявит, что мне разрешается беседовать 
только с больными, которым за шестьдесят, или даже уволит меня, хотя главный 
врач и сказал, что для Изабеллы общество людей полезно.

Старшая сестра встречает меня в своей приемной. Здесь пахнет воском для 
натирания полов, мылом и добродетелью. Дыхание весны сюда не проникает. Старшая 
сестра, сухопарая энергичная женщина, приветливо со мной здоровается; она 
считает меня безупречным христианином, который любит Бога и верит в силу церкви.


— Ведь скоро май, — говорит она и смотрит мне в глаза.

— Да, — отвечаю я и разглядываю непорочно белые занавески и голый блестящий пол.


— Мы подумываем, не начать ли нам служить майскую всенощную?

Я облегченно вздыхаю и молчу.

— Когда наступает май, в городских церквах каждый вечер служат всенощную, — 
поясняет старшая.

Я киваю. Я знаю эту всенощную: в сумерках клубится дым от ладана, поблескивает 
дароносица, а после службы молодежь еще прогуливается некоторое время на 
площадях, под старыми деревьями, где жужжат майские жуки. Правда, я никогда на 
эти службы не хожу, но они запомнились мне с тех времен, когда я еще не был в 
армии. Тогда начались мои первые романы с молодыми девушками. Все происходило 
втайне и было очень волнующим и невинным. Но я отнюдь не намерен являться сюда 
весь месяц ежедневно в восемь часов вечера и играть на органе.