— Разве камни — живые?

— Ну конечно. Они самые живые. Настолько, что они вечны. Ты разве не знаешь, 
что такое кристалл?

— Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть, все это 
вранье.

— Чистый экстаз… — шепчет Изабелла. — Совсем другое, чем те вон… — И она делает 
движение, словно желая повернуться к клумбам.

Сестра берет ее под руку.

— А где же ваша шляпа, мадемуазель? — спрашивает она, сделав несколько шагов и 
озираясь. — Подождите, я сейчас ее достану.

И она идет к клумбе, чтобы извлечь оттуда шляпу. А Изабелла торопливо 
возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое.

— Не покидай меня, Рудольф! — шепчет она.

— Я тебя не покину.

— И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!

— Я не уйду, Изабелла.

Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам на своих широких подметках, словно 
неотвратимая судьба. Изабелла стоит неподвижно и смотрит на меня. Кажется, 
будто мы прощаемся навеки. Но у меня каждый раз такое чувство, будто мы 
прощаемся навеки. Кто знает, в каком состоянии она ко мне вернется и узнает ли 
меня.

— Наденьте шляпу, мадемуазель, — говорит сестра.

Изабелла берет шляпу, и та вяло повисает на ее локте. Потом Изабелла 
повертывается и идет к флигелю. Она не оглядывается.

Началось все это в один мартовский день, когда Женевьева вдруг подошла ко мне в 
парке и заговорила, словно мы давно друг друга знаем. Такие случаи нередки — в 
лечебнице для душевнобольных не принято знакомить людей между собой; здесь 
находишься по ту сторону всяких формальностей, заговариваешь, когда хочешь, без 
долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на уме, и не беда, если 
собеседник не поймет, это дело второстепенное. Никто никого не старается 
убедить или что-нибудь доказать: люди встретились и беседуют, причем 
собеседники нередко говорят о совершенно разных вещах, но отлично понимают, о 
чем речь, именно потому, что один другого не слушает. Например, низенький 
кривоногий человечек, папа Григорий VII, ни с кем не спорит. Ему никого не 
нужно убеждать в том, что он римский папа. Папа — и все, и у него немало хлопот 
с Генрихом Львом, Каносса недалеко, и он иногда об этом говорит. Его ничуть не 
смущает, что собеседник — человек, воображающий, будто у него тело стеклянное, 
и поэтому просит каждого, чтобы его не толкнули, у него и так уж есть трещина, 
и все же они разговаривают: Григорий о короле, который должен каяться в одной 
сорочке, а стеклянный человек — о том, что он не выносит солнца, ибо солнце в 
нем отражается. Затем Григорий дает ему свое папское благословение, а 
стеклянный человек на миг снимает платок, защищающий его прозрачную голову от 
солнца, и оба раскланиваются с вежливостью былых веков. Поэтому я не удивился, 
когда Женевьева подошла ко мне и заговорила, я только удивился, какая она 
красивая, действительно настоящая Изабелла.

Она долго разговаривала со мной. Изабелла вышла в светлом меховом пальто, 
которое, наверное, стоило дороже двадцати надгробий с крестами из лучшего 
шведского гранита, в вечернем платье и золотых сандалиях. Было всего 
одиннадцать часов утра, и в обычном мире за стенами лечебницы никто бы не счел 
возможным появиться в таком наряде. Здесь же он только взволновал меня: словно 
какое-то существо спустилось на парашюте с неведомой планеты.

В этот день то сияло солнце, то набегал порывами дождь, дул ветер, воцарялась 
внезапная тишина. Все шло вперемежку: один час это был март, следующий — апрель,
 потом сразу вклинивался кусок мая и июня. А тут еще появилась Изабелла 
неведомо откуда, действительно неведомо откуда, из тех областей, где стерты все 
границы, где искаженный свет, подобный вспыхивающему в небе беглому свету 
северного сияния, висит в небе, не ведающем ни дня, ни ночи, а лишь эхо 
собственных лучей, отзвук отзвука, тусклый свет потустороннего и безвременных 
пространств.

Она вызвала во мне смятение с первой же минуты, и все преимущества были на ее 
стороне. Правда, я на войне растерял немало буржуазных предрассудков, однако 
это породило во мне лишь некоторый цинизм и отчаяние, но не дало чувства 
превосходства и свободы. И вот я сидел и с изумлением смотрел на нее, словно