имя — Людвиг Бодмер — она игнорирует. Я ей часто повторяю его, но она просто не 
желает считаться с ним.

В первое время вся эта путаница сбивала меня с толку, но теперь я привык. Тогда 
я еще держался общепринятых взглядов на душевные болезни и непременно 
представлял себе при этом продолжительные припадки буйства, попытки совершить 
убийство, бессмысленно лепечущий идиотизм — и тем поразительнее выделялась на 
фоне таких картин Женевьева. Вначале я едва мог поверить, что она больна, 
настолько постоянная путаница имен и лиц казалась у нее игрой, — иногда и 
теперь еще кажется, — но потом я понял, что за хрупкими построениями ее 
фантазии все же беззвучно притаился хаос. Его еще нет, но он подстерегает ее, и 
это придает Изабелле особое обаяние, тем более что ей всего двадцать лет и 
болезнь делает ее иногда трагически прекрасной.

— Идем, Рольф, — говорит она и берет меня под руку. Я еще раз пытаюсь 
освободиться от ненавистного имени и заявляю:

— Я не Рольф, я Рудольф.

— Ты не Рудольф.

— Нет. Я Рудольф, Рудольф-единорог.

Однажды она меня так назвала. Но мне не везет. Она улыбается, как улыбаются 
ребяческому вздору.

— Ты не Рудольф, и ты не Рольф. Но и не тот, за кого ты себя принимаешь. А 
теперь пойдем, Рольф.

Я смотрю на нее. И на миг у меня опять возникает ощущение, что она не больна, а 
только представляется больной.

— Это скучно, — говорит она. — Отчего ты непременно хочешь всегда быть тем же 
самым?

— Да, отчего? — повторяю я удивленно. — Ты права: почему человек так стремится 
к этому? Что нам непременно хочется сохранить в себе? И почему мы о себе такого 
высокого мнения?

Она кивает.

— И ты, и доктор! Но ведь в конце концов ветер все развеет. Почему вы не хотите 
этого признать?

— Доктор тоже? — спрашиваю я.

— Да, тот, кто себя так называет. Чего только он от меня не требует! А ведь сам 
решительно ничего не знает. Даже того, какая бывает трава ночью, когда на нее 
не смотришь.

— А какая же она может быть? Наверно, серая или черная. И серебряная, если 
светит луна. Изабелла смеется.

— Ну, конечно! Ты тоже не знаешь. В точности как доктор.

— Так какая же она бывает?

Изабелла останавливается. Порыв ветра проносится мимо нас, а с ним вместе — 
пчелы и аромат цветов. Ее желтая юбка надувается парусом.

— Травы тогда просто нет, — заявляет она.

Мы идем дальше.

Пожилая женщина в больничном халате проходит мимо нас по аллее. Лицо у нее 
красное и блестит от слез. Двое растерявшихся родственников идут рядом с ней.

— А что же тогда есть вместо травы?

— Ничего. Только когда взглянешь, она тут как тут. Иной раз, если очень быстро 
обернешься, можно это уловить.

— Что именно? Что ее нет?

— Не это, а то, как она стремглав возвращается на место — трава и все, что 
позади нас. Предметы — точно слуги, которые ушли на танцы. Все дело в том, 
чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь еще увидеть, что их нет… 
Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда и не исчезали.

— Кто, Изабелла? — спрашиваю я очень бережно.