Мимо меня бредут больные, которым разрешено выходить. Большинство молчит, 
только некоторые говорят сами с собой, кое-кто оживленно спорит с посетителями 
и сторожами, многие сидят в одиночку, молча и неподвижно, склонив голову, 
словно окаменевшие на солнце изваяния, сидят до тех пор, пока их не уведут 
обратно в палату.

Не сразу я привык к этому зрелищу, да и теперь еще иной раз пристально 
разглядываю душевнобольных, как в самом начале: со смешанным чувством 
любопытства, жути и еще какого-то третьего, безыменного ощущения, которое я 
испытал, когда впервые увидел покойника. Мне было тогда двенадцать лет, 
умершего звали Георгом Гельманом, неделю назад я еще играл с ним, и вот он 
лежал передо мной среди цветов и венков, фигура из желтого воска, что-то 
несказанно чуждое и до ужаса не имеющее к нам никакого отношения, оно ушло в 
невообразимое навсегда и все же присутствовало здесь, как немая, странно 
леденящая угроза. Позднее, на фронте, я был свидетелем бесчисленных смертей и 
испытывал при этом не больше, чем испытывал бы, попав на бойню, — но этого 
первого мертвеца я никогда не забуду, как не забывают все, что было впервые. В 
нем воплотилась смерть. И та же смерть смотрит на меня иногда из погасших глаз 
душевнобольных, живая смерть, пожалуй, еще более загадочная и непостижимая, чем 
другая, безмолвствующая. Только у Изабеллы это иначе.




x x x


Я вижу, как она идет по аллее, ведущей к женскому флигелю. Желтое платье из 
шелка раскачивается, словно колокол, вокруг ее ног, в руке она держит 
соломенную шляпу с плоской тульей и широкими полями.

Я встаю и иду к ней навстречу. Лицо у нее худое, и на нем выделяются только 
глаза и рот. Глаза серо-зеленые, очень прозрачные, а губы темно-алые, словно 
она чахоточная или густо их накрасила. Но глаза ее могут вдруг стать плоскими, 
тускло-серыми и маленькими, а губы — тонкими горестно поджатыми, как у старой 
девы, которая так и не вышла замуж. Когда она такая, она — Женни, недоверчивая 
и несимпатичная особа, которой никак не угодишь, а когда она другая — это 
Изабелла. Оба образа — иллюзия, в действительности ее зовут Женевьевой Терговен,
 и у нее болезнь, носящая некрасивое и несколько фантастическое название — 
шизофрения; при ней происходит раздвоение сознания, раздвоение личности, и 
поэтому Женевьева — то Изабелла, то Женни, всегда кто-нибудь другой, а не она 
сама. Женевьева — одна из самых молодых в этой больнице. Говорят, ее мать живет 
в Эльзасе, довольно богата, но мало интересуется дочерью, — по крайней мере, я 
ни разу ее здесь не видел, с тех пор как познакомился с Женевьевой, а это было 
уже полтора месяца назад.

Сегодня она — Изабелла, я это сразу вижу. Тогда она живет в призрачном мире, не 
имеющем ничего общего с действительностью, он легок и невесом, и я бы не 
удивился, если бы порхающие повсюду лимонного цвета бабочки вдруг опустились, 
играя, к ней на плечи.

— Как хорошо, что ты опять здесь! — говорит она, и лицо ее сияет. — Где ты 
пропадал столько времени?

Когда она — Изабелла, она называет меня на «ты». Тут нет никакого особого 
отличия: Изабелла тогда говорит «ты» всем на свете.

— Где ты был? — спрашивает она еще раз.

Я делаю жест в сторону ворот.

— Где-то там, за стеной…

Она смотрит на меня испытующе.

— За стеной? Зачем? Ты там что-нибудь ищешь?

— Наверное, но если бы я хоть знал что!

Она смеется.

— Брось, Рольф! Сколько ни ищи, ничего не найдешь!

При имени «Рольф» я вздрагиваю. К сожалению, Изабелла частенько меня так 
называет. Ведь она и себя и меня принимает за кого-то другого, притом не всегда 
за одно и то же лицо. То я Рольф, то Рудольф, а однажды появился еще какой-то 
Рауль. Рольф — это, видимо, некий скучный покровитель, я терпеть его не могу; 
Рауль — что-то вроде соблазнителя; но больше всего я люблю, когда она называет 
меня Рудольфом, — тогда она становится мечтательной и влюбленной. Мое настоящее