оболтуса — сына книготорговца Бауера, также за небольшое вознаграждение и за 
право прочитывать все новые книги, и если я пожелаю некоторые из них приобрести,
 то он мне их продает со скидкой. Разумеется, весь клуб поэтов и даже Эдуард 
Кноблох тогда вдруг становятся моими друзьями.




x x x


Обедня начинается в девять часов. Я уже сижу за органом и вижу, как входят 
последние пациенты. Они входят тихонько и рассаживаются по скамьям. Между ними 
и на концах скамей садятся несколько санитаров и сестер. Все совершается очень 
пристойно, гораздо тише, чем в деревенских церквах, где я в бытность свою 
учителем тоже играл на органе. Слышно лишь, как по каменному полу скользят 
башмаки, именно скользят, а не топают. Так ступают те, чьи мысли далеко отсюда.

Перед алтарем горят свечи. Сквозь цветные стекла льется снаружи смягченный 
дневной свет и, смешиваясь с сиянием свечек, становится мягко-золотистым, 
местами тронутым голубизной и пурпуром. В этом свете стоит священник в парчовом 
церковном облачении, а на ступеньках — коленопреклоненные служки в красных 
стихарях и белых накидках. Я выдвигаю регистры флейты и vox humana[3 - 
Человеческий голос (лат.) — в органе регистр, подражающий по звучанию голосу 
человека] и начинаю. Душевнобольные, сидящие в передних рядах, все как один 
повертывают головы, словно их дернули за веревочку. Их бледные лица с темными 
впадинами глаз, поднятые кверху, откуда звучит орган, лишены всякого выражения. 
В золотистом сумеречном свете они похожи на парящие плоские светлые диски, а 
зимой, в полумраке, напоминают огромные облатки, ожидающие, чтобы в них вошел 
Святой Дух. Они не могут привыкнуть к звукам органа; для них нет прошлого и нет 
воспоминаний, поэтому каждое воскресенье все эти флейты, скрипки и гамбы 
кажутся их отчужденному сознанию чем-то новым и нежданным. Затем священник 
начинает молиться перед алтарем, и они обращают на него свои взоры.

Не все больные следят за церковной службой. В задних рядах многие сидят 
неподвижно, сидят, словно окутанные грозной печалью, как будто вокруг них лишь 
пустота, — впрочем, может быть, так только кажется. Может быть, они пребывают в 
совсем других мирах, в которые не проникает ни одно слово распятого Спасителя, 
простодушно и без понимания отдаются той музыке, в сравнении с которой звуки 
органа бледны и грубы. А может быть, они совсем ни о чем не думают, равнодушные,
 как море, как жизнь, как смерть. Ведь только мы одушевляем природу. А какая 
она сама по себе, может быть известно только этим сидящим внизу душевнобольным; 
но тайны этой они открыть не могут. То, что они увидели, сделало их немыми. 
Иногда кажется, что это последние потомки строителей вавилонской башни, языки 
для них смешались, и эти люди уже не могут поведать о том, что увидели с самой 
верхней террасы.

Я разглядываю первый ряд. Справа, среди мерцания розовых и голубых тонов, я 
замечаю темную голову Изабеллы. Она стоит на коленях возле скамьи, очень прямая 
и стройная. Узкая головка склонена набок, как у готических статуй. Я задвигаю 
регистры гамб и vox humana и выдвигаю vox coelesta[4 - Небесный голос (лат.) — 
один из регистров органа]. Этот регистр органа дает самые мягкие и далекие 
звуки. Мы приближаемся к минуте пресуществления. Хлеб и вино претворяются в 
тело и кровь Христову. Это чудо — такое же, как сотворение человека, возникшего 
из глины и праха. По мнению Ризенфельда, третье чудо состоит в том, что человек 
не знает, как ему быть со вторым, и все беспощаднее эксплуатирует и уничтожает 
себе подобных, а краткий срок между рождением и смертью старается как можно 
больше заполнить эгоизмом, хотя каждому с самого начала абсолютно ясно одно: он 
неизбежно должен умереть. Так говорит Ризенфельд, владелец Оденвэльдского 
гранитного завода, а он один из беспощаднейших дельцов и сорвиголов в делах 
смерти. Agnus Dei qui tollis peccata mundi[5 - Агнец Божий, взявший на себя 
грехи мира (лат.)].

После обедни больничные сестры кормят меня завтраком, состоящим из яиц, 
холодной закуски, бульона, хлеба и меда. Это входит в мой договор. Благодаря 
такому завтраку я легко обхожусь без обеда, ибо по воскресеньям талоны Эдуарда 
недействительны. Кроме того, я получаю тысячу марок, как раз ту сумму, на 
которую я могу, если захочу, проехать сюда и отсюда в трамвае. Я ни разу не 
потребовал повышения оплаты. Почему — и сам не знаю; а за уроки у сапожника 
Карла Бриля и за репетирование сына книготорговца Бауера я добиваюсь прибавок, 
как упрямый козел.

Позавтракав, я отправляюсь в парк, принадлежащий больнице. Это большой красивый 
участок с деревьями, цветами и скамейками, окруженный высокой стеной, и если не 
смотреть на забранные решетками окна, то кажется, что находишься в санатории.

Я люблю этот парк потому, что в нем очень тихо и ни с кем не нужно говорить о 
войне, политике и инфляции. Можно спокойно сидеть на скамейке и предаваться 
весьма старомодным занятиям: прислушиваться к шуму ветра и пенью птиц, смотреть,
 как свет просачивается сквозь яркую зелень древесных крон.