говорит о жизни, о будущем, о грезах и обо всем том неведомом, необычном и 
новом, что меня ожидает; а для червей, которые вылезают из сырой земли и с 
усилиями взбираются на подножие памятника с крестом, для них эта песня — 
грозный сигнал смерти через четвертование свирепыми ударами клюва; и все же 
невольно она уносит меня, как волна, все растворив, и я стою беспомощный, 
растерянный, дивясь тому, что я не разорвусь или не взлечу, словно воздушный 
шар, в это вечернее небо; но наконец я все же прихожу в себя, спотыкаясь, бреду 
через сад и его ночное благоухание обратно в дом, по лестнице, к роялю, 
обрушиваюсь на клавиши, ласкаю их, пытаясь, словно дрозд, греметь и трепетать, 
чтобы выразить свои чувства; но в конце концов получается только нагромождение 
арпеджио и какие-то обрывки из модных и народных песенок, из «Кавалера роз» и 
из «Тристана», какая-то смесь и дикая путаница, пока чей-то голос не кричит мне 
с улицы:

— Милый человек, научись хоть сначала играть!

Я обрываю игру и захлопываю окно. Темная фигура исчезает в темноте; она уже 
слишком далеко, чтобы я мог чем-нибудь запустить в нее, да и чего ради? 
Незнакомец прав, я не умею играть как следует ни на рояле, ни на клавиатуре 
жизни, никогда, никогда не умел, я всегда слишком спешил, был слишком 
нетерпелив, всегда что-нибудь мешало мне, всегда приходилось обрывать; но кто 
действительно умеет играть, а если даже он играет — то что толку в этом? Разве 
великий мрак от этого станет менее черным и вопросы без ответа — менее 
безнадежными? Будет ли жгучая боль отчаяния от вечной недоступности ответов 
менее мучительной, и поможет ли это когда-нибудь понять жизнь и овладеть ею, 
оседлать ее, как укрощенного коня, или она так и останется подобной гигантскому 
парусу среди шторма, который мчит нас, а когда мы хотим ухватиться за него, 
сбрасывает в воду? Передо мной иногда словно открывается расселина, кажется, 
она идет до центра земли. Чем она заполнена? Тоской? Отчаяньем? Или счастьем? 
Но каким? Усталостью? Смирением? Смертью? Для чего я живу? Да, для чего я живу?




III



Раннее воскресное утро. Колокола звонят на всех колокольнях, и блуждающие 
вечерние огни исчезли. Доллар еще стоит тридцать шесть тысяч марок, время 
затаило дыхание, зной не успел растопить голубой кристалл неба, и все кажется 
ясным и бесконечно чистым — это тот единственный утренний час, когда веришь, 
что даже убийца будет прощен, а добро и зло — всего лишь убогие слова.

Я медленно одеваюсь. В открытое окно льется свежий, пронизанный солнцем воздух. 
Стальными вспышками проносятся ласточки под сводами подворотни. В моей комнате, 
как и в конторе под нею, два окна: одно выходит во двор, другое — на улицу. 
Вдруг тишину разрывает придушенный вскрик, за ним следуют стоны и какое-то 
клокотание. Это Генрих Кроль, он спит в другом флигеле. Его мучит очередной 
кошмар. В 1918 году его засыпало, и вот пять лет спустя ему время от времени 
все это снова снится.

Варю кофе на своей спиртовке и вливаю в него немного вишневой настойки. Я 
научился этому во Франции, а водка у меня, невзирая на инфляцию, еще есть. На 
новый костюм моего жалованья, правда, не хватает — просто никак не удается 
скопить нужную сумму, — но мелочи я покупать могу, и, разумеется, среди них, в 
виде утешения, иной раз и бутылку водки.

Я ем хлеб, намазанный маргарином и сливовым мармеладом. Мармелад хороший, он из 
запасов мамаши Кроль. Маргарин прогорклый, но не беда: на фронте мы и не то еще 
ели. Затем я произвожу осмотр своего гардероба. У меня есть два костюма, 
перешитых из военных мундиров. Один перекрашен в синий, другой в черный цвет — 
с серо-зеленым материалом больше ничего нельзя было сделать. Кроме того, 
имеется костюм, который я носил еще до того, как стал солдатом. Правда, я из 
него вырос, но это настоящий штатский костюм, не переделанный и не 
перелицованный, и поэтому я надеваю его. К нему идет тот галстук, который я 
вчера купил и который я повязываю сегодня, чтобы предстать перед Изабеллой.

Я мирно бреду по улицам. Верденбрюк — старинный город, в нем шестьдесят тысяч 
жителей, есть и деревянные дома и здания в стиле барокко, а вперемежку с ними 
целые кварталы, застроенные в отвратительном новом стиле. Я пересекаю весь 
город, на другом конце выхожу из него, иду по аллее, обсаженной дикими 
каштанами, затем поднимаюсь на небольшой холм, там, среди густого парка, стоит 
психиатрическая лечебница. Дом кажется тихим в свете воскресного утра, птицы 
щебечут на деревьях, а я направляюсь в маленькую больничную церковь, где во 
время воскресной обедни играю на органе. Я научился играть, когда готовился 
стать школьным учителем, и год назад раздобыл это место органиста как побочную 
профессию. У меня несколько таких побочных профессий. Раз в неделю я даю детям 
сапожного мастера Бриля урок игры на фортепиано, за что он чинит мне башмаки и 
приплачивает еще немного деньгами, и два раза в неделю репетирую некоего