— Пусть спит, — говорит Ризенфельд. — У меня нет желания вести долгие разговоры 
в такой ранний час.

Генрих останавливается.

— Почему бы вам не прогуляться с господином Ризенфельдом и не побыть среди 
свежей Божьей природы? — спрашиваю я. — Когда вы вернетесь, все уже встанут, 
яйца с салом будут шипеть на сковородке, для вас испекут свежие булочки, букет 
только что сорванных гладиолусов украсит мрачные урочища смерти и вас встретит 
Георг, выбритый, благоухающий одеколоном.

— Боже сохрани, — бормочет Ризенфельд. — Я остаюсь здесь и буду спать.

Я в недоуменье пожимаю плечами. Вытащить его из дому, как видно, не удастся.

— Ну что ж, — говорю я. — Пойду пока славить Господа.

Ризенфельд зевает.

— Вот не думал, что религия здесь в таком почете. Бог — туда, Бог сюда, 
кидаетесь им, словно камешками.

— В том-то и горе! Мы все с ним на слишком короткой ноге. Бог был раньше 
закадычным другом всех кайзеров, генералов и политиков. При этом мы не смели 
даже упоминать имя Божье. Но я иду не молиться, а только играть на органе. 
Пойдемте со мной!

Ризенфельд отрицательно качает головой. Больше я ничего не могу сделать. Пусть 
Георг сам выпутывается. Мне остается только уйти, может быть, тогда уберутся и 
эти двое. Относительно Генриха я не беспокоюсь: Ризенфельд от него уж 
как-нибудь отделается.




x x x


Город полон свежестью утренней росы. До начала обедни еще два часа. Медленно 
иду по улицам. Я не привык гулять так рано. Легкий ветерок до того мягок, что 
кажется, будто доллар вчера упал на двести пятьдесят тысяч марок и потом больше 
не поднимался. Некоторое время я пристально смотрю на тихое течение реки, затем 
на витрину фирмы «Бок и сыновья». Фирма выпускает горчицу, которая выставлена 
на витрине в миниатюрных бочоночках.

Кто-то хлопает меня по плечу, и я прихожу в себя. За моей спиной стоит 
долговязый тощий человек с опухшими глазами. Это известный пьяница и зануда 
Герберт Шерц. Я с неудовольствием смотрю на него.

— Доброе утро или добрый вечер? — спрашиваю я. — Еще не ложились или уже 
встали?

Герберт громко икает. Волна едкого запаха бьет мне в лицо, и у меня едва слезы 
не выступают на глаза.

— Так, — говорю я. — Значит, еще не ложились. Неужели вам не стыдно? И что за 
причина так напиваться? Шутка? Что-нибудь серьезное? Ирония или самое 
обыкновенное отчаяние?

— Праздновали основание нового союза.

Я неохотно острю относительно фамилий[12 - Scherz (терц) — шутка (нем.)], но 
Герберту это доставляет только удовольствие.

— Шутки в сторону, — говорю я.

— Основание нового союза, — самодовольно повторяет Герберт. — Мое вступление в 
качестве нового члена. Надо было угостить правление. — Он смотрит на меня 
несколько секунд, затем торжествующе произносит: — Союз стрелков «Старые 
камрады». Понимаете?

Я понимаю. Герберт Шерц коллекционирует союзы. Так же как другие собирают марки 
или военные сувениры, Герберт собирает союзы. Он уже состоит членом целого 
десятка всяких обществ. Не потому, чтобы нуждался в развлечениях, а потому, что 
он страстный поклонник смерти и сопровождающих ее пышных церемоний. Он прямо 
помешался на том, чтобы ему устроили самые пышные похороны в городе. Так как он 
не может оставить после себя достаточной суммы денег, а никто другой оплачивать 
его похороны не будет, то он набрел на мысль стать членом как можно большего 
числа всяких обществ и объединений. Ему известно, что каждый союз возлагает на