вечером на какое-то собрание национал-социалистической партии, а Лиза, 
воспользовавшись случаем, явилась сюда, чтобы хоть раз провести ночь в объятиях 
возлюбленного. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит на стуле у двери в 
спальню, словно сторож. Лиза может выбраться только в окно.

— Хорошо, тогда я принесу кофе вниз, — заявляю я, взбегаю по лестнице, хватаю 
«Критику чистого разума», обвязываю ее бечевкой, спускаю в окно и раскачиваю 
перед окном Георга. Потом пишу цветным карандашом на листе бумаги 
предостережение: «Ризенфельд в конторе», делаю дырку в листе бумаги и спускаю 
по бечевке на том Канта. Кант стучит несколько раз в окно, потом я вижу сверху 
лысую голову Георга. Он делает мне знаки. Мы исполняем краткую пантомиму. Я 
показываю ему жестами, что не могу отделаться от Ризенфельда. Вышвырнуть его за 
дверь нельзя: он слишком нужен нам для хлеба насущного.

Я подтягиваю обратно «Критику чистого разума» и спускаю свою бутылку с водкой. 
Прекрасная полная рука тянется к ней, и не успевает Георг схватить бутылку, как 
она исчезает в комнате. Кто знает, когда Ризенфельд удалится? А любовники после 
бессонной ночи должны страдать от острого утреннего голода. Поэтому я таким же 
способом препровождаю вниз свое масло, хлеб и кусок ливерной колбасы. Бечевка 
снова уходит вверх, на конце — алый мазок губной помады. Я слышу скрипучий 
вздох, с каким пробка расстается с бутылкой. На ближайшее время Ромео и 
Джульетта спасены.




x x x


Когда я подношу Ризенфельду чашку кофе, я вижу, что через двор идет Генрих 
Кроль. У этого дельца-националиста, наряду с прочими недостатками, есть 
привычка вставать чуть свет. Генрих называет это «подставлять грудь вольной 
природе Божьей». Под богом он, конечно, разумеет не какое-нибудь доброе 
легендарное существо с длинной бородой, а прусского фельдмаршала.

Он крепко трясет Ризенфельду руку. Ризенфельд не слишком обрадован.

— Пожалуйста, из-за меня не задерживайтесь, — заявляет он. — Я только выпью 
кофе и подремлю, пока не придет время уходить.

— Ну что вы! Такой редкий, дорогой гость! — Генрих повертывается ко мне. — У 
нас не найдется свежих булочек, чтобы угостить господина Ризенфельда?

— С этим обращайтесь к вдове булочника Нибура или к своей матушке, — отвечаю я.
 — Как видно, в республике по воскресеньям не выпекают свежего хлеба. 
Неслыханное безобразие! В кайзеровской Германии было совсем по-другому!

Генрих бросает на меня злобный взгляд.

— Где Георг? — спрашивает он отрывисто.

— Я не сторож вашему брату, господин Кроль, — отвечаю я громко цитатой из 
Библии, чтобы известить Георга о новой опасности.

— Нет, но вы служащий моей фирмы. И я предлагаю вам отвечать как подобает.

— Сегодня воскресенье. А по воскресеньям я не служащий. И сегодня я только по 
доброй воле, из безграничной любви к моей профессии и дружеского уважения к 
главе оденвэльдского гранита спустился вниз в такую рань. Даже не побрившись, 
как вы, вероятно, заметили, господин Кроль.

— Видите! — с горечью восклицает Генрих, обращаясь к Ризенфельду. — Поэтому мы 
и войну проиграли! Во всем виноваты наша расхлябанная интеллигенция и евреи.

— И велосипедисты, — добавляет Ризенфельд.

— При чем тут велосипедисты? — в свою очередь, удивляется Генрих.

— А при чем тут евреи? — отвечает вопросом на вопрос Ризенфельд.

Генрих смущен.

— Ах так, — замечает он вяло. — Острота. Пойду разбужу Георга.

— Я бы не стал его будить, — заявляю я очень громко.

— Будьте любезны, воздержитесь от советов!

Генрих подходит к двери. Я его не удерживаю. Георг же не глухой и, наверное, 
уже принял меры.