только водку, притом хлебную, ничего другого он не признает. Но тут он 
величайший знаток. В городе есть три-четыре фирмы, которые выпускают хлебную 
водку. Нам все водки кажутся почти одинаковыми. Но не Кнопфу: он различает их 
по одному запаху. Сорок лет неустанных трудов до того утончили его вкус, что, 
даже имея дело с тем же сортом, он определяет, из какой именно пивной эта водка,
 уверяя, что и погреба бывают разные и он их распознает. Конечно, не водку в 
бутылках, — только если она прямо из бочки. Он уже не раз держал по этому 
поводу пари и неизменно выигрывал.

Я встаю и окидываю взглядом свою комнату. Потолок у нее косой и низкий, она 
невелика, но в ней есть все, что мне нужно, — кровать, полка с книгами, стол, 
несколько стульев и старый рояль. Пять лет назад, когда я был солдатом на 
передовой, я бы не поверил, что у меня будет когда-нибудь опять такая хорошая 
комната. Мы стояли во Фландрии, в дни великого наступления под Кеммельбергом, и 
мы потеряли в нем три четверти нашей роты. На второй день боев Георг Кроль 
попал в лазарет — он был ранен в живот, а я только через три недели заполучил 
ранение в колено. Затем произошла катастрофа, и я стал в конце концов школьным 
учителем: это было желанием моей больной матери, и я обещал ей, когда она 
умирала, что его выполню. Мать при жизни очень часто болела и поэтому решила, 
что если я изберу профессию, обеспечивающую мне пожизненную службу, то со мной, 
по крайней мере, ничего уже не может случиться. Она умерла в последние месяцы 
перед концом войны, но я все же сдал экзамены на учителя, был послан в степные 
деревни и там преподавал, пока мне не надоело вдалбливать детям такие истины, в 
которые я сам давно не верил, и быть заживо погребенным среди воспоминаний, 
которые жаждал забыть.




x x x


Я пытаюсь читать; но не такая погода, чтобы читать. Весна будит тревогу, и в 
сумерках легко затеряться. Все вокруг утрачивает свои очертания, ты сбит с 
толку, ты задыхаешься. Зажигаю свет и сразу же успокаиваюсь. На столе лежит 
желтая папка со стихами, которые я переписал на машинке «Эрика» в трех 
экземплярах. Время от времени я посылаю несколько экземпляров в газеты. Либо 
мне стихи возвращают, либо газеты просто не дают ответа; тогда я переписываю 
новые экземпляры и возобновляю свои попытки. Но только три раза удалось мне 
напечататься — в ежедневной местной газете, правда при помощи Георга, который 
знаком с редактором. Все же этого оказалось достаточно, чтобы я стал членом 
Верденбрюкского клуба поэтов, который собирается раз в неделю у Эдуарда 
Кноблоха, в его «Старогерманской горнице». Недавно Эдуард, из-за истории с 
обеденными талонами, попытался добиться моего исключения, как личности 
аморальной. Но члены клуба — все против одного голоса Эдуарда — единодушно 
заявили, что действия мои заслуживают всяческого уважения: примерно так же 
издавна действуют в нашем возлюбленном отечестве все промышленники и дельцы, а 
кроме того, искусство не имеет никакого отношения к морали.

Стихи я отодвигаю от себя. Они вдруг кажутся мне плоскими и ребяческими, как те 
стандартные вирши, которые пытается в свое время сочинять почти каждый юноша. Я 
начал писать стихи еще на фронте, но там это имело какой-то смысл — они на 
несколько мгновений уносили меня прочь от действительности, служили как бы 
маленьким очагом сопротивления и веры в то, что существует на свете еще нечто, 
кроме разрушения и смерти. Но это было давно: теперь я знаю твердо, что, кроме 
них, действительно существует еще многое, и знаю, что все это может 
существовать наряду с ними и даже одновременно. Для этого мне мои стихи больше 
не нужны. В книгах на моей полке об этом сказано гораздо лучше. Однако разве 
это причина, чтобы от чего-то отказываться? К чему бы мы тогда пришли? Куда бы 
все мы делись? Поэтому я продолжаю писать, но часто мои стихи кажутся мне 
серыми и надуманными в сравнении с вечерним небом над крышами, которое сейчас 
становится яблочного цвета, а лилово-пепельный дождь сумерек уже затопляет 
улицы.

Я спускаюсь по лестнице мимо темной конторы и выхожу в сад. Дверь в квартиру 
семейства Кнопф распахнута. Словно в огненной пещере, озаренные светом, сидят 
там три дочери Кнопфа за своими швейными машинками и работают. Машинки жужжат. 
Я бросаю взгляд на окно рядом с конторой. Оно темное — значит, Георг уже 
куда-то смылся. Вошел и Генрих в надежную гавань любимой пивной, где он 
завсегдатай и у него постоянный столик.

Я обхожу сад. Кто-то полил его. Земля сырая; от нее исходит сильный запах. В 
мастерской гробовщика Вильке пусто, тихо и у Курта Баха. Окна раскрыты; 
недоделанный скорбящий лев прикорнул на полу — кажется, будто у него болят зубы,
 — а рядом мирно стоят две пивные бутылки.

Вдруг начинает петь какая-то птица. Это дрозд. Он сидит на верхушке надгробия с 
крестом, которое Генрих Кроль так продешевил; у птички явно слишком большой 
голос для такого маленького черного шарика с желтым клювом. Этот голос и ликует,
 и жалуется, и хватает за сердце. И я думаю о том, что вот его песня мне