шампанского!

Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.

— В чем дело, Вилли? — спрашивает Рене. — Ты воображаешь, что увильнешь от 
меховой шубки, если напоишь меня пьяной?

— Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас преследует более высокую цель. 
Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?

— Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.

— Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий стол за 
колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза, 
выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?

Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу его. 
Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел и облез, но это, 
бесспорно, он. Еще семь лет назад он заявил Вилли, что тот кончит виселицей, а 
мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он тоже нас заметил. Прищурив 
воспаленные глаза, смотрит он на нас, и теперь я догадываюсь, почему Вилли 
заказал шампанское.

— Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, — приказывает Вилли.

— Это не аристократично.

— Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют, чтобы придать себе важности.


Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает ее. Вылетая, пробка щелкает, 
как пистолетный выстрел. В зале на миг воцаряется тишина. Щетинистая кабанья 
голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у стола и, держа бутылку в 
правой руке, наливает вино всем нам в бокалы. Шампанское пенится, волосы Вилли 
пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя глаз с Шиммеля, нашего 
бывшего директора, и Шиммель, словно загипнотизированный, тоже смотрит на него, 
не отрываясь.

— Оказывается, подействовало, — шепчет Вилли. — Я уж подумал, что он будет нас 
игнорировать.

— Его страсть — муштра, — отвечаю я, — и он не может нас игнорировать. Для него 
мы останемся учениками, даже когда нам стукнет шестьдесят. Посмотри, как он 
раздувает ноздри!

— Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! — говорит Рене.

— А почему бы и нет! — возражает Вилли. — Стать старше мы еще успеем.

Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.

— И такие молокососы защищали наше отечество!

— Вернее, воображали, что защищают, — говорю я. — Пока не поняли, что защищают 
они только часть отечества, ту, которая лучше провалилась бы к черту и с нею 
вместе такие вот националистические кабаньи головы!

Рене смеется:

— Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!

— Страну мыслителей и поэтов защищать незачем, разве что от таких же кабаньих 
голов и им подобных, которые держат мыслителей и поэтов в тюрьмах, пока те живы,
 а потом делают из них для себя рекламу.

Герда наклоняется ко мне.

— Сегодня жаркая перестрелка, верно?

Она опять толкает меня под столом. Я сразу как бы слезаю с ораторской трибуны и 
опять оказываюсь на качелях, пролетающих над всем миром. Ресторанный зал — 
часть космоса, и даже у Эдуарда, который хлещет шампанское, как воду, чтобы 
увеличить счет, вокруг головы, как у святого, возникло пыльное сияние.

— Пойдем потом вместе? — шепчет Герда. Я киваю.

— Идет! — восторженно шепчет Вилли. — Я так и знал!

Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется, 
моргая, к нашему столу.