— Хомейер, если я не ошибаюсь? — говорит он.

Вилли сел. Он не встает.

— Простите? — спрашивает он.

Шиммель уже сбит с толку.

— Ведь вы бывший ученик Хомейер?

Вилли осторожно ставит бутылку на стол.

— Простите, баронесса, — обращается он к Рене. — Кажется, этот человек имеет в 
виду меня. — Он повертывается к Шиммелю. — Чем могу служить? Что вам угодно, 
милейший?

На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел 
сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного педанта к 
нашему столу.

— Бокал шампанского? — любезно предлагает Вилли. — Узнайте, как живут другие 
люди!

— Что это вы придумали? Я ведь не развратник!

— Как угодно, — отвечает Вилли. — Но что же тогда вам здесь нужно? Вы нам 
мешаете! Неужели вы не видите?

Шиммель мечет в него яростный взгляд.

— Разве так уж необходимо, — каркает он, — чтобы бывшие ученики вверенной мне 
гимназии среди бела дня устраивали оргии?

— Оргии? — Вилли изумленно смотрит на него. — Прошу еще раз прощения, баронесса,
 — обращается он к Рене. — Этот невоспитанный человек — впрочем, это господин 
Шиммель, я его теперь узнал… — Вилли изящно представляет их друг другу, — 
баронесса де ла Тур… — Рене благосклонно наклоняет кудрявую голову. — Он 
полагает, будто мы устроили оргию, потому что в день вашего рождения выпили по 
бокалу шампанского.

Шиммель слегка смущен — поскольку такому человеку доступно смущение.

— День рождения? — повторяет он скрипучим голосом. — Ну да… все же это 
маленький городок… и в качестве бывшего ученика вы могли бы…

Кажется, он готов против воли дать нам отпущение грехов. Баронесса де ла Тур 
все же произвела впечатление на старого обожателя аристократической касты. 
Вилли торопливо вмешивается:

— В качестве ваших бывших учеников нам следовало выпить уже утром, за кофе, 
одну-две рюмки водки, тогда мы хоть раз узнали бы, что такое радость. Это слово 
никогда не стояло в ваших учебных планах, палач молодежи! Ведь вы, старый козел,
 одержимый долгом, так испакостили нам жизнь, что нам режим пруссаков казался 
свободой. Вы, унылый фельдфебель немецких сочинений! Только из-за вас стали мы 
развратниками! Один вы несете ответственность за все это! А теперь — 
проваливайте отсюда, вы, унтер-офицер скуки!

— Но это же… — заикаясь, бормочет Шиммель. Он покраснел, как помидор.

— Идите домой и хоть раз примите ванну, вы, потеющая нога жизни!

Шиммель задыхается.

— Полиция! — наконец вопит он сдавленным голосом. — Наглые оскорбления… Я вам 
покажу…

— Ничего вы не покажете, — заявляет Вилли. — Вы все еще воображаете, что мы 
ваши рабы на всю жизнь? Единственное, что вам предстоит, — это отвечать на 
Страшном Суде за то, что вы бесчисленным поколениям молодых людей внушали 
ненависть к Богу, ко всему доброму и прекрасному! Не хотел бы я при воскрешении 
из мертвых быть в вашей шкуре, Шиммель! Из-за одних пинков, которыми вас будет 
награждать хотя бы наш класс! А затем, конечно, вас ждет смола и пламя 
преисподней! Вы ведь так хорошо умеете их описывать!

Шиммель совсем задыхается.

— Вы еще услышите обо мне! — с трудом произносит он и делает крутой поворот, 
словно корвет, подхваченный бурей.