От моего французского языка Вилли смеется еще неудержимее.

— Скажи ему, Лотта, — фыркает он.

— Что сказать? — спрашивает Рене с любезной улыбкой, но в ее голосе вдруг снова 
звучат негромкие, но угрожающие басовые ноты.

Мы с изумлением смотрим на нее.

— Она артистка, — наконец с трудом произносит Вилли. — Дуэтистка. Она поет 
дуэты. Но одна. Куплет высоким голосом, куплет низким. Одну партию сопрано, 
другую басом.

Мрак проясняется.

— Но откуда же все-таки бас? — недоумеваю я.

— Талант! — восклицает Вилли. — Ну и потом, конечно, работа. Вы бы послушали, 
как она изображает супружескую ссору! Нет, Лотта — это что-то легендарное.

Мы соглашаемся. Появляется гуляш, Эдуард, крадучись, бродит вокруг нашего стола,
 издали наблюдая за нами. Ему вечно хочется докопаться, почему именно 
происходит то или другое, — и в этом его беда. Это портит его лирику и делает в 
жизни недоверчивым. В данный момент он ломает себе голову над загадкой 
неведомого баса. Но он не знает, что еще его ждет. Георг, кавалер старой школы, 
попросил Рене де ла Тур и Вилли считать себя его гостями и вместе отпраздновать 
одержанную победу. А за отличный гуляш он по окончании трапезы вручит 
скрежещущему зубами Эдуарду четыре клочка бумаги, на которые в общей сложности 
можно купить сегодня только несколько жалких костей с остатками мяса на них.




x x x


Ранний вечер. Я сижу у окна в своей комнате над конторой. Дом наш низкий, 
обветшалый, с множеством закоулков. Как и весь этот квартал, он некогда 
принадлежал церкви, которая стоит на площади в конце улицы. В нем жили 
священники и церковные служащие; но вот уже шестьдесят лет, как он является 
собственностью фирмы Кроль. Дом состоит из двух низеньких флигелей, разделенных 
подворотней в виде арки; во втором флигеле проживает фельдфебель Кнопф с женой 
и тремя дочерьми. При доме чудесный старый сад, в котором выставлены наши 
надгробия, а слева, на задах, имеется еще какое-то подобие двухэтажного 
деревянного сарая. В нижнем помещении мастерская нашего скульптора Курта Баха. 
Из-под его рук выходят скорбящие львы и взлетающие орлы для наших надгробий 
павшим воинам, а также соответствующие надписи, которые потом высекаются 
каменотесами на этих памятниках. В свободное время он бренчит на гитаре, бродит 
по саду и мечтает о золотых медалях, их должен получить знаменитый скульптор 
Курт Бах в более поздний период своего творчества, который никогда не наступит: 
ему уже тридцать два года.

Верхний этаж сарая мы сдаем гробовщику Вильке. Это тощий мужчина, и никто не 
знает, есть у него семья или нет. У нас с ним дружеские отношения, как бывает 
обычно, когда отношения между людьми основаны на взаимной выгоде. Если у нас 
есть совсем свежий покойник, у которого еще нет гроба, мы рекомендуем Вильке 
или подаем ему знак, чтобы он сам позаботился предложить свои услуги; также не 
забывает он и нас, когда узнает о трупе, который еще не успели утащить гиены 
конкуренции, ибо за умерших ведется ожесточенный бой, вплоть до поножовщины. 
Оскар Фукс, разъездной агент фирмы «Хольман и Клотц», использует для этой цели 
даже лук. Прежде чем войти в дом, где лежит покойник, он вытаскивает из кармана 
несколько разрезанных луковиц и нюхает их до тех пор, пока на глазах не 
выступят слезы, — тогда он решительно входит, подчеркнуто выражает свое 
соболезнование по поводу дорогого покойника и старается заключить сделку. 
Потому его и прозвали Оскар-плакса. Странное дело: если бы близкие при жизни 
иного покойника хоть наполовину так заботились о нем, как тогда, когда им от 
этого уже нет никакой пользы, трупы наверняка охотно отказались бы от самых 
дорогих мавзолеев; но уж таков человек: по-настоящему он дорожит только тем, 
что у него отнято.

Улицу медленно наполняет прозрачная дымка вечерних сумерек. У Лизы уже горит 
свет; но теперь занавески задернуты — знак того, что мясник пришел. От ее дома 
начинается сад виноторговца Хольцмана. Кисти сирени свешиваются через ограду, а 
из подвалов тянет свежим уксусным запахом бочек. Из ворот нашего дома выходит 
фельдфебель-пенсионер Кнопф. Это худой человек в картузе и с тросточкой; 
несмотря на его профессию и на то, что он, кроме строевого устава, не прочел за 
всю жизнь ни одной книжки, он чем-то похож на Ницше. Кнопф идет по Хакенштрассе 
и на углу Мариенштрассе сворачивает налево. Около полуночи он появляется опять 
— на этот раз справа, — ибо закончил обход городских пивнушек, который, как 
подобает бывшему вояке, совершает неукоснительно каждый вечер. Кнопф пьет