— Кровь же не идет. Он просто ткнул пилкой для ногтей.

— Пилкой? — Лошадь изумленно смотрит на меня. — Ну, этого со мной еще не 
бывало! И вдобавок поганец колет меня, а не я его! Что я, даром получаю свои 
высокие ботинки? А моя коллекция хлыстов мне тоже ничего не стоила? Я вела себя 
вполне прилично, хотела в виде прибавки дать ему маленькую порцию садизма и 
легонько стегнула по его мослам, а эта очкастая змея набрасывается на меня с 
пилкой! Садист! На черта мне нужен садист? Мне — мечте мазохистов! Нет, так 
оскорбить женщину!

Мы успокаиваем ее с помощью порции доппель-кюммеля. Потом ищем Бамбуса. Он 
стоит за кустом сирени и ощупывает себе голову.

— Иди сюда, Отто, опасность миновала, — кричит Хунгерман.

Но Бамбус не желает возвращаться. Он требует, чтобы мы выбросили ему его одежду.


— Не будет этого! — заявляет Хунгерман. — Три миллиона — это три миллиона! Мы 
за тебя уплатили вперед!

— Потребуйте деньги обратно! Я не позволю избивать себя!

— Настоящий кавалер никогда не потребует от дамы денег обратно. А мы сделаем из 
тебя настоящего кавалера, даже если бы пришлось для этого проломить тебе голову.
 Удар хлыстом был просто любезностью. Железная Лошадь — садистка.

— Что такое?

— Она — суровая массажистка. Мы просто забыли предупредить тебя. Но ты бы 
радоваться должен, что удалось испытать такую штуку. В провинции это редкость.

— Ничуть я не рад. Киньте мне мои вещи.

Он одевается за сиреневым кустом, и нам все же удается затащить его обратно. Мы 
даем ему выпить, но его никакими силами не заставишь выйти из-за стола. Он 
уверяет, что у него прошло настроение. В конце концов Хунгерман договаривается 
с Железной Лошадью и с мадам. Бамбусу дается право в течение следующей недели 
вернуться сюда без всякой приплаты.

Мы продолжаем пить. Через некоторое время я замечаю, что Отто, несмотря ни на 
что, загорелся. Он теперь время от времени поглядывает на Железную Лошадь и 
совершенно не интересуется остальными дамами. Вилли опять заказывает кюммель. 
Через несколько минут исчезает Эдуард. Он появляется вновь через полчаса весь 
потный и уверяет, что ходил погулять. Постепенно кюммель оказывает свое 
действие.

Отто Бамбус вдруг извлекает из кармана карандаш и бумагу и тайком что-то 
записывает. Я заглядываю ему через плечо. «Тигрица» — читаю я заглавие.

— Не лучше ли еще подождать немного с твоими свободными ритмами и гимнами? — 
спрашиваю я.

Он качает головой:

— Первое, самое свежее впечатление — это главное.

— Но ведь все твои впечатления сводятся к тому, что тебя стеганули кнутом по 
заду и несколько раз стукнули тазом по голове? Что тут тигриного?

— Уж это предоставь знать мне! — Бамбус пропускает рюмку кюммеля через свои 
растрепанные усы. — Теперь вступает в силу воображение! Я уже весь цвету 
стихами, точно куст розами. Да нет, что куст роз? Словно орхидея в джунглях!

— Ты считаешь свой опыт достаточным?

Отто бросает на Железную Лошадь взгляд, исполненный страсти и ужаса.

— Не знаю. Но на маленький томик в картонном переплете, во всяком случае, 
хватит.

— Выскажись определеннее: ведь за тебя внесено три миллиона. Если ты их не 
используешь, лучше мы их пропьем.

— Лучше пропьем.

Бамбус опять опрокидывает рюмку кюммеля. Мы впервые видим его пьющим. Раньше он 
боялся алкоголя, как чумы, особенно водки. Его лирика процветала с помощью кофе 
и смородинной настойки.