— Это, кажется, ты напустил нам тогда гадюк? На три дня пришлось закрыться, 
пока мы не выловили эту пакость.

— Я не выпускал их, — защищался я. — Они у меня удрали.

Не успел я ничего прибавить, как тоже получил оплеуху.

— Молокососы паршивые! Вон отсюда!

Шум привлек внимание хозяйки. Возмущенная Фрици рассказала ей, в чем дело, 
хозяйка тоже сразу же узнала Вилли.

— А, рыжий! — проговорила она, задыхаясь. Хозяйка весила сто двадцать кило, и 
все ее тело ходило ходуном от хохота, словно гора желе во время землетрясения.

— А ты? Разве твое имя не Людвиг?

— Все это верно, — ответил Вилли. — Но мы теперь солдаты и имеем право вступать 
в половые сношения.

— Ах так? Имеете право? — И хозяйка снова затряслась от хохота. — Ты помнишь, 
Фрици… Он ужасно тогда боялся, как бы отец не узнал, что это он бросил бомбы с 
сероводородом на уроке Закона Божьего! А теперь он, видите ли, имеет право на 
половые сношения! Хо-хо-хо!

Но Фрици не находила во всем этом ничего смешного. Она вполне искренне была 
обижена и возмущена.

— Все равно что мой родной сын…

Двоим пришлось поддерживать хозяйку под руки, пока она не успокоилась. Слезы 
текли у нее по лицу. В уголках рта пузырилась слюна. Обеими руками она 
хваталась за свой трясущийся живот.

— Лимонад… — давясь, с трудом выговаривала она, — лимонад Вальдмейстера, 
кажется, это был… — она опять начала кашлять и задыхаться, — …ваш любимый 
напиток?

— А теперь мы пьем водку и пиво, — ответил я. — Каждый когда-нибудь становится 
взрослым.

— Взрослым! — Хозяйкой овладел новый приступ удушья, и оба дога яростно залаяли,
 решив, что на нее напали. Мы осторожно отступили.

— Вон, неблагодарные мерзавцы! — крикнула нам вслед непримиримая Фрици.

— Ладно, — заявил Вилли, когда мы вышли. — Тогда отправимся на Рольштрассе.

И вот мы, в мундирах, со смертоносным оружием стояли за дверью и щеки наши 
горели от оплеух. Но мы не добрались до Рольштрассе и второго городского 
борделя. Туда надо было идти больше двух часов, через весь Верденбрюк, и мы 
предпочли вместо этого побриться. Брились мы тоже впервые, а так как еще 
никогда не спали с женщиной, то разница показалась нам не такой уж большой, и 
мы поняли ее лишь впоследствии; правда, и парикмахер обидел нас, порекомендовав 
воспользоваться ластиком для наших бород. Потом мы встретили еще знакомых и 
вскоре так основательно напились, что обо всем позабыли. Вот почему мы ушли на 
фронт девственниками, и семнадцать из нас пали, так и не узнав, что такое 
женщина.

Вилли и я потеряли потом невинность в Хутхульсте, во Фландрии, в каком-то 
кабачке, причем Вилли заразился триппером, попал в лазарет и таким образом 
избежал участия в сражении во Фландрии, где пали семнадцать девственников.

Уже тогда мы убедились, что добродетель не всегда награждается.




x x x


Мы идем среди теплого сумрака летней ночи. Отто Бамбус держится поближе ко мне, 
ибо я — единственный, кто признается, что бывал в борделе. Остальные тоже 
бывали, но разыгрывают неведение, а единственный человек, утверждающий, что он 
там ежедневный гость, драматург Пауль Шнеевейс, творец замечательного в своем 
роде произведения «Адам», попросту врет: никогда он в таком доме не был.

Руки у Отто потные. Он ожидает встретить там жриц наслаждения, вакханок и 
демонических хищниц и втайне побаивается, что вдруг у него вырвут печень или по 
меньшей мере кастрируют и затем увезут домой в «опеле» Эдуарда. Я успокаиваю