свои учебники и решив, что потом будем учить уроки на свежем воздухе, у ручья. 
Приветливые женщины снова оказались тут и по-матерински заботились о нас. В 
зале было прохладно и уютно, и, так как в предвечерние часы никто, кроме нас, 
не появлялся, мы остались тут и принялись готовить уроки. А женщины смотрели 
через наше плечо и помогали нам, как будто они — наши учительницы. Они следили 
за тем, чтобы мы выполняли письменные работы, проверяли наши отметки, 
спрашивали у нас то, что надо было выучить наизусть, давали шоколад, если мы 
хорошо знали урок, а иногда и легкую затрещину, если мы ленились; а мы были еще 
в том счастливом возрасте, когда женщинами не интересуются. Вскоре эти дамы, 
благоухавшие фиалками и розами, стали для нас как бы вторыми матерями и 
воспитательницами. Они отдавались этому всей душой, и достаточно нам было 
появиться на пороге, как некоторые из этих богинь в шелках и лакированных 
туфлях взволнованно спрашивали:

— Ну как классная работа по географии? Хорошо написали или нет?

Моя мать уже тогда подолгу лежала в больнице, поэтому и случилось так, что я 
частично получил воспитание в верденбрюкском публичном доме, и воспитывали меня 
— могу это подтвердить — строже, чем если бы я рос в семье. Мы ходили туда два 
лета подряд, потом нас увлекли прогулки, времени оставалось меньше, а затем моя 
семья переехала в другую часть города.

Во время войны я еще раз побывал на Банштрассе. Как раз накануне того дня, 
когда нас отправляли на фронт. Нам исполнилось ровно восемнадцать лет, а 
некоторым было и того меньше, и большинство из нас еще не знало женщин. Но мы 
не хотели умереть, так и не изведав, что это такое, поэтому отправились 
впятером на Банштрассе, которую знали так хорошо с детских лет. Там царило 
большое оживление, нам дали и водки и пива. Выпив достаточно, чтобы разжечь в 
себе отвагу, мы попытали счастья. Вилли, наиболее смелый из нас, действовал 
первым. Он остановил Фрици, самую соблазнительную из здешних дам, и спросил:

— Милашка, а что если нам…

— Ясно, — ответила Фрици сквозь дым и шум, хорошенько даже не разглядев его. — 
Деньги у тебя есть?

— Хватит с избытком, — и Вилли показал ей свое жалованье и деньги, данные ему 
матерью, — пусть отслужит обедню, чтобы благополучно вернуться после войны.

— Ну что ж! Да здравствует отечество! — заявила Фрици довольно рассеянно и 
посмотрела в сторону пивной стойки. — Пошли наверх!

Вилли поднялся и снял шапку. Вдруг Фрици остановилась и уставилась на его 
огненно-рыжие волосы. У них был особый блеск, и она, конечно, сразу узнала 
Вилли, хоть и прошло семь лет.

— Минутку, — сказала она. — Вас зовут Вилли?

— Точно так! — ответил Вилли, просияв.

— Ты тут когда-то учил уроки?

— Правильно.

— И ты теперь желаешь пойти со мной в мою комнату?

— Конечно! Мы ведь уже знакомы!

Все лицо Вилли расплылось в широкой ухмылке. Но через миг он получил крепкую 
оплеуху.

— Ах ты, свиненок! — воскликнула Фрици. — Со мной лечь в постель желаешь? Ну и 
наглец!

— Почему же? — пролепетал Вилли. — И все остальные тут…

— Остальные! Плевала я на остальных! Разве я у остальных спрашивала урок по 
катехизису? Писала для них сочинение? Следила, чтобы они не простудились, 
дрянной, паршивый мальчишка?

— Но мне же теперь семнадцать с половиной…

— Молчи уж! Все равно что ты родную мать хотел бы изнасиловать! Вон отсюда, 
негодяй! Молокосос! Сопляк!

— Он завтра отправляется на фронт, — говорю я. — Неужели у вас нет никакого 
патриотического чувства?

Тут она заметила меня.