Кнопф — это влюбленная парочка, которая на цыпочках крадется через двор в сад. 
Сезон в самом разгаре, и любящие больше чем когда-либо нуждаются в пристанище. 
Вильке прав: куда же им деться, чтобы им не мешали? Если они пытаются 
проскользнуть в свои меблированные комнаты, хозяйка уже начеку и от имени 
морали и зависти, словно ангел с мечом, немедленно их изгоняет; в общественных 
парках и скверах на них рявкает полиция и задерживает их; на комнату в 
гостинице у них нет денег, — так куда же им деваться? А в нашем дворе их никто 
не тронет. Памятники повыше закрывают их от других парочек; никто их не видит, 
к надгробию можно прислониться и в его тени шептаться и обниматься, а в 
ненастный день, когда нельзя расположиться на земле, памятники с крестами 
всегда к услугам влюбленных; тогда девушки, теснимые своими любовниками, 
держатся за перекладину, дождь хлещет в их разгоряченные лица, туман овевает их,
 они дышат бурно и порывисто, а их волосы, в которые вцепился возлюбленный, 
взлетают, словно гривы ржущих коней; предостережения, недавно вывешенные мною, 
не возымели никакого действия, да и кто думает о том, что ему может придавить 
ноги, когда вся жизнь гибнет в пламени разрухи?

Вдруг я слышу на улице шаги Кнопфа. Я смотрю на часы. Половина третьего. 
Муштровщик многих поколений злосчастных рекрутов, должно быть, основательно 
нагрузился. Выключаю свет. Кнопф целеустремленно спешит к черному обелиску. Я 
берусь за конец дождевой трубы, торчащей в моем окне, крепко прижимаю губы к 
отверстию и произношу:

— Кнопф!

Мой голос гулко отдается на том конце трубы, позади фельдфебеля, словно это 
голос из могилы. Кнопф озирается: он не знает, откуда его позвали.

— Кнопф! — повторяю я. — Негодяй! Неужели тебе не стыдно? Неужели я для того 
тебя создал, чтобы ты пьянствовал и мочился на могильные памятники, свинья ты 
этакая!

Кнопф снова резко оборачивается.

— Что это? — лепечет он. — Кто тут?

— Пакостник! — восклицаю я, и снова мой голос звучит призрачно и грозно. — И ты 
еще спрашиваешь? Разве начальнику задают вопросы? Смирно, когда я говорю с 
тобой!

Вытаращив глаза, Кнопф смотрит на свой дом, из которого доносится голос. Все 
окна закрыты и темны. Дверь тоже заперта, трубы на стене он не видит.

— Смирно, ты, забывший свой воинский долг, негодяй фельдфебель! — продолжаю я.
 — Разве я для того послал тебе петлицы на воротник и длинную саблю, чтобы ты 
осквернял могильные камни, предназначенные для поля Господня? — И затем еще 
резче, шипя, приказываю: — Во фронт, недостойный осквернитель надгробий!

Приказ действует. Кнопф стоит навытяжку, опустив руки по швам. Луна отражается 
в его вытаращенных глазах.

— Кнопф! — говорю я голосом призрака. — Ты будешь разжалован в солдаты, если я 
тебя еще раз поймаю! Ты — позорное пятно на чести немецких воинов и Союза 
активных фельдфебелей в отставке!

Кнопф слушает, слегка повернув голову и подняв ее, словно пес, воющий на луну.

— Кайзер? — шепчет он.

— Застегни штаны и проваливай отсюда! — отвечаю я гулким шепотом. — И запомни: 
попробуй насвинячить еще раз — и ты будешь разжалован и кастрирован! 
Кастрирован тоже! А теперь пшел отсюда, презренный шпак, марш, марш!

Кнопф спешит, растерянно спотыкаясь, к своей двери. Из сада выбегает парочка, и 
оба, точно спугнутые серны, мчатся на улицу. Этого я, конечно, не хотел.




XIV



Члены клуба поэтов собрались у Эдуарда. Экскурсия в бордель дело решенное. Отто 
Бамбус надеется, что после нее его лирика будет насыщена кровью. Ганс Хунгерман 
хочет получить материал для своего «Казановы» и для написанного свободным 
размером цикла стихов под названием «Женщина-демон»; даже Маттиас Грунд, автор 
книги о смерти, надеется перехватить там несколько пикантных деталей для 
изображения предсмертного бреда параноика.