— Я? — повторяю я растерянно.

— Да, ты.

Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми красками 
середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет небо, а сверху, из окна, 
на нас глазеет старик Кнопф, который только что очнулся после пьянства; он в 
подтяжках и клетчатой рубашке.

— Мне нужно подумать, — говорю я. — Сразу я не могу ответить. Это слишком 
трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы, если бы знал 
это наверняка.

— Размышляй, но в меру, не то нам придется отправить тебя к Вернике. Но не для 
того, чтобы ты играл там на органе.

— А ведь так оно и есть, — говорю я. — Действительно так и есть! Если бы мы 
знали точно заранее час своей смерти, мы бы сошли с ума.

— Еще стаканчик пива? — спрашивает фрау Кроль, высовываясь из кухонного окна. — 
Есть и малиновый компот. Свежий.

— Спасен! — восклицаю я. — Только вы меня спасли, сударыня. Я чувствовал себя 
как стрела, устремленная к солнцу и к Вернике. Слава Богу, все еще на своих 
местах! Ничто не сожжено! Милая жизнь еще играет вокруг нас бабочками и мухами, 
она не превратилась в прах и пепел, она здесь, со всеми своими законами, и даже 
с теми, которые мы навязали ей, как сбрую — чистокровному рысаку. И все-таки к 
пиву не давайте нам малинового компота, пожалуйста! А вместо этого кусок 
плавленого гарцского сыра. Доброе утро, господин Кнопф! Каков денек? Что вы 
думаете насчет жизни?

Кнопф смотрит на меня вытаращив глаза. Лицо у него серое, под глазами — мешки. 
Через минуту он сердито качает головой и закрывает окно.

— Зачем-то он был тебе нужен?

— Да, но только сегодня вечером.




x x x


Мы входим в ресторан Эдуарда Кноблоха.

— Посмотри-ка! — говорю я и сразу останавливаюсь, словно налетел на дерево. — 
Жизнь, как видно, и такие штучки подстраивает. Следовало бы это помнить!

В погребке, за одним из столиков, сидит Герда, перед ней букет оранжевых лилий. 
Она одна и как раз отрезает себе кусок от седла косули, величиной чуть не с 
этот стол.

— Ну что ты скажешь? — обращаюсь я к Георгу. — Разве здесь не пахнет 
предательством?

— А было что предавать? — спрашивает Георг, в свою очередь.

— Нет. А вот насчет обманутого доверия…

— А было доверие?

— Брось, Сократ ты этакий! — отвечаю я. — Разве ты не видишь, что это дело 
толстых лап Эдуарда?

— Да уж вижу. Но кто, собственно, тебя предал? Эдуард или Герда?

— Конечно, Герда! Кто же еще? Обычно тут бывает виноват не мужчина.

— И женщина тоже нет.

— А кто же?

— Ты сам. Никто, кроме тебя.

— Ладно, — отвечаю я. — Тебе легко говорить. Тебе-то не изменяют, ты сам 
изменяешь. Георг самодовольно кивает.

— Любовь — вопрос чувства, — назидательно замечает он, — не вопрос морали. Но 
чувство не знает предательства. Оно растет, исчезает, меняется — где же тут