ногами, а стая крыс медленно обгрызает вам лицо, но вы еще живы, пытаетесь 
переломанными руками отогнать грызунов и не можете. Извините меня, но для таких 
быстрых результатов мне нужна очень сильная картина.

Георг проводит рукой по лицу. Лицо еще цело.

— Вы рисуете себе такие же картины и про Хольмана и Клотца, когда на них 
работаете? — спрашиваю я.

Фукс качает головой.

— Про них я представляю себе, что они доживают до ста лет в полном здравии и 
богатстве и умирают от разрыва сердца, во сне, без мучений, тогда у меня от 
ярости особенно щедро текут слезы.

Георг уплачивает ему комиссионные за последние два предательства.

— Недавно я также разработал приемы искусственного всхлипывания, — говорит 
Оскар. — Очень действует. Ускоряет переговоры. Люди чувствуют себя виноватыми, 
они думают, что это результат сердечного сочувствия.

— Господин Фукс, переходите к нам! — восклицаю я с невольной порывистостью. — 
Ваше место — в такой фирме, где люди работают художественными методами, а не 
среди обыкновенных хапуг.

Оскар снисходительно улыбается, качает головой и откланивается.

— Ну не могу, — отвечает он. — Мне необходима хоть капля предательства, иначе я 
буду только хнычущей тряпкой. Предательство дает мне душевное равновесие. 
Понимаете?

— Понимаем, — отвечает Георг. — Нас терзают сожаления, но личные мотивы мы 
ставим превыше всего.

Я записываю на листке бумаги адреса клиентов, желающих приобрести надгробия, и 
передаю его Генриху Кролю, который во дворе накачивает велосипедные шины. 
Генрих презрительно смотрит на листок. Для него, старого нибелунга, Оскар — 
просто жулик и пошляк, хотя, тоже в качестве старого нибелунга, он и не прочь 
воспользоваться его услугами.

— Раньше нам не нужно было прибегать к таким фокусам, — заявляет Генрих. — 
Хорошо, что мой отец до этого не дожил.

— Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного дела, был 
бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос своих 
конкурентов, — отвечаю я. — У него был характер бойца — не то что у вас! И он 
сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых схваток. Кстати, 
скоро мы получим остаток денег за полированный со всех сторон памятник с 
крестом, проданный вами в апреле? Те двести тысяч марок, которые они не 
доплатили? Вы знаете, какая теперь цена этим деньгам? Пустой цоколь и то на них 
не купишь.

Генрих что-то бурчит и сует мой листок в карман. А я возвращаюсь, довольный, 
что хоть немного сбил с него спесь. Перед домом стоит стоймя кусок водосточной 
трубы, отлетевший во время последнего ливня. Кровельщики только что закончили 
работу: они заменили отвалившуюся часть трубы новой.

— А как насчет этой? — спрашивает мастер. — Она же вам теперь ни к чему? Может, 
нам взять ее?

— Ясно, — отвечает Георг.

Кусок трубы прислонен к обелиску, служащему для Кнопфа писсуаром на свежем 
воздухе. Длина трубы — несколько метров, и в конце она согнута под прямым углом.
 Меня вдруг осеняет блестящая идея.

— Оставьте ее здесь, — говорю я рабочим. — Она понадобится нам.

— Для чего? — спрашивает Георг.

— На сегодняшний вечер. Вот увидишь, получится интересный спектакль.

Генрих Кроль садится на свой велосипед и уезжает. Мы с Георгом стоим возле 
двери и выпиваем по стакану пива, которое фрау Кроль нам подала через окно 
кухни. Очень жарко. Столяр Вильке пробирается сторонкой к себе домой. У него в 
руках несколько бутылок, а после обеда он выспится в гробу, на ложе из мягких 
опилок. Вокруг могильных крестов резвятся бабочки. Пестрая кошка Кнопфов 
беременна.

— Каков курс доллара? — спрашиваю я. — Ты звонил?