можно будет (распространить листки с  описанием  набожной  и
аскетической жизни преподобного отца и...
   Резкий стук, как бы от металлической вещи, брошенной с гневом  на  пол,
послышался из комнаты больного и прервал прелата.
   - Только бы отец Роден  не  услышал  наш  разговор  о  бальзамировании,
монсеньор,  -  шепотом  заметил  молодой  врач.  -  Его  кровать  стоит  у
перегородки, и там все слышно, что здесь говорится.
   - Если отец Роден меня слышал, -  тихо  возразил  кардинал,  отходя  на
другой конец комнаты, - то это мне поможет начать с ним  разговор.  Но  на
всякий случай я продолжаю думать, что бальзамирование и  выставление  тела
будут необходимы для действенного влияния на  умы:  народ  сильно  напуган
холерою, и такие похороны произведут внушительное впечатление.
   - Я позволю  себе  заметить  вашему  высокопреосвященству,  что  законы
запрещают здесь подобное выставление тела и что...
   - Законы... вечно законы! - сказал кардинал с гневом. -  Разве  в  Риме
нет тоже своих законов? А разве священники не  подданные  Рима?  Разве  не
время...
   Но не желая продолжать этот разговор с молодым врачом, прелат добавил:
   - Этим займутся позднее... Но скажите, после моего последнего посещения
больной бредил?
   - Да, монсеньор. Сегодня ночью... по крайней мере часа полтора.
   - А записывали вы, по моему приказанию, дословно этот бред?
   - Да, монсеньор... вот записка...
   Говоря это, господин Русселе достал из ящика бумагу и подал ее прелату.
   Напомним читателю, что эта часть разговора не могла быть услышана отцом
Роденом, так как собеседники отошли в другой угол комнаты, между  тем  как
разговор о бальзамировании мог дойти до него.
   Кардинал,  получив  записку  от  врача,  взял  ее  с  видом   живейшего
любопытства. Пробежав глазами написанное, он  смял  бумагу  и  сказал,  не
скрывая своей досады:
   - Опять все бессвязно... нет ни одного слова, из которого можно было бы
вывести какое-нибудь здравое указание; право, подумаешь, что этот  человек
владеет собой даже во время бреда! - Затем, обращаясь к господину Русселе,
он спросил: - А вы записали все, что он говорил в бреду?
   - Ваше высокопреосвященство может быть уверен, что я  не  пропустил  ни
одного слова, каким бы безумным оно ни казалось.
   - Проводите меня к отцу  Родену,  -  сказал  кардинал  после  минутного
молчания.
   - Но, монсеньор, - в смущении отвечал молодой врач, - припадок кончился
не более как час тому назад... и он так слаб...
   - Тем лучше... - неосторожно вырвалось у прелата; затем, одумавшись, он
прибавил: - Тем лучше он оценит утешения, какие я  ему  принесу.  Если  он
заснул, подите разбудите его и предупредите о моем приходе.
   - Мне остается только повиноваться вам,  ваше  высокопреосвященство,  -
ответил г-н Русселе, кланяясь. Затем он вошел в соседнюю комнату.
   Оставшись один, кардинал проговорил задумчиво:
   - А я все возвращаюсь к тому же... к предположению отца Родена во время
первого приступа холеры, что он отравлен по распоряжению святого престола.
Значит, он задумал нечто ужасное против Рима,  если  ему  могло  прийти  в
голову столь отвратительное подозрение! Неужели наши догадки основательны?
Неужели он воздействует какими-то могущественными  подпольными  путями  на
значительную часть святой коллегии, как у нас опасаются? Но с какой целью?
Вот в это и невозможно проникнуть - до того ревниво оберегается эта  тайна
его сообщниками... Я надеялся, что он выскажется хоть  в  бреду...  потому
что почти всегда бред такого деятельного,  беспокойного,  умного  человека
отражает его задние мысли... но до  сих  пор,  за  целые  пять  приступов,
которые подробно застенографированы, я не узнал  ничего...  ничего,  кроме
пустых и бессвязных слов...
   Возвращение господина Русселе положило конец раздумьям прелата.
   - Я в отчаянии, монсиньор, так как должен вам сообщить, что отец  Роден
упорно  отказывается  кого-либо  принять.  Он  говорит,  что  нуждается  в
абсолютном покое: он слаб, но вид  у  него  мрачный  и  разгневанный.  Мне
кажется, что он слышал разговор о бальзамировании и...
   Кардинал прервал господина Русселе вопросом:
   - У преподобного отца бред был ночью?
   - Да... от трех до половины шестого утра.
   И затем, видя, что прелат все-таки направляется к комнате Родена,  врач
прибавил:
   - Но больной явно не хочет никого видеть... он  желает,  чтобы  его  не
беспокоили... и ввиду опасной операции, которая...
   Не обращая внимания на это замечание, кардинал вошел в комнату Родена.
   Эта комната, в два окна,  довольно  большая,  была  просто,  но  удобно
меблирована. В камине тлели дрова, на угольях стояли  кофейник,  фаянсовый
горшок и кастрюля, в которой бурлила густая смесь муки  и  горчицы,  а  на
каминной доске валялись тряпки и бинты из полотна. Воздух,  как  обычно  в
комнате больного, был пропитан лекарствами, но они смешивались с  каким-то
острым,  тошнотворным,  отвратительным  запахом,   заставившим   кардинала
остановиться в дверях.
   Как и предполагали Преподобные отцы в своей беседе во  время  прогулки,
Роден жил только потому, что сказал себе: "Надо, чтобы я  жил,  и  я  буду
жить", - потому что трусливые и  слабые  люди  часто  погибают  от  одного
страха перед болезнью, тогда как люди с сильным характером и  нравственной
энергией  могут  упорно  бороться  с  боле