тора  Балейнье,  -  отвечал
пожилой священник, - что движение было бы весьма полезно выздоравливающему
пансионеру, но он упорно отказывается выходить из комнаты.
   - Можно ведь приказать  снести  себя  в  часовню,  -  сказал  сурово  и
отрывисто молодой  священник;  затем  он  не  произнес  больше  ни  слова,
продолжая ходить рядом со своими товарищами, не прекращавшими разговора.
   - Вы не знаете имени этого пансионера?
   - В продолжение двух недель, как он здесь живет, я не  слыхал  никогда,
чтобы его звали иначе как _господин из флигеля_.
   - Один из наших служителей, который к нему приставлен  и  который  тоже
его иначе не зовет, говорил мне, что это человек  необыкновенной  доброты,
которого, как кажется, постигло глубокое горе; он почти никогда не говорит
и часто целые часы проводит, опустив голову на руки; впрочем, ему, похоже,
нравится в доме. Но, странная вещь: он  предпочитает  полутьму  дню,  и  -
другая странность -  свет  причиняет  ему  такую  невыносимую  боль,  что,
несмотря на холод последних мартовских  дней,  он  не  позволяет  зажигать
огонь в камине.
   - Он, может быть, маньяк?
   - Нет, служитель мне говорил, что, напротив, _господин  из  флигеля_  в
полном уме, но блеск огня, должно быть, напоминает  ему  какое-то  тяжелое
происшествие.
   - Отец д'Эгриньи должен знать лучше, чем кто-либо,  все,  что  касается
этого  _господина  из  флигеля_,  так  как  он  проводил  почти  ежедневно
несколько часов в беседе с ним.
   - Отец д'Эгриньи, по крайней мере, дня три как прекратил  эти  встречи,
поскольку он не выходит из комнаты с того вечера,  когда  его  привезли  в
карете, говорят, совершенно больного.
   - Это верно, но я возвращаюсь снова к  тому,  что  сейчас  говорил  наш
дорогой брат, -  возразил  другой  преподобный  отец,  глядя  на  молодого
священника, который ходил с опущенными глазами, словно считая песчинки  на
дорожке. - Странно, что этот  выздоравливающий  ни  разу  не  появлялся  в
часовне. Другие пансионеры  приезжают  сюда,  когда  испытывают  усиленный
религиозный подъем; почему же _господин из флигеля_ не разделяет всеобщего
рвения?
   - Но зачем он выбрал тогда наш дом, а не какой-либо другой?
   - Может быть, это обращение? Может быть, он пришел сюда поучиться нашей
святой вере?
   Прогулка трех священников продолжалась.
   Если бы слушатель этого  разговора,  пустого  и  глупого,  наполненного
сплетнями о третьем лице (весьма важном в  нашем  рассказе),  принял  этих
священников за людей ограниченных  или  низменных,  он  очень  бы  ошибся!
Каждый из них, в зависимости от той роли, которую он призван был играть  в
армии лицемеров, обладал каким-нибудь  редким  и  превосходным  качеством,
которое всегда дополнялось гибким и вкрадчивым  умом,  упорным  и  хитрым,
податливым  и  скрытным,  свойственным  большинству  членов  общества.  Но
вследствие обязанности всех без  исключения  постоянно  шпионить  друг  за
другом и злобной подозрительности, в атмосфере  которой  жили  преподобные
отцы, они обменивались только банальными фразами, которые не  могли  стать
предметом доноса, оставляя все  способности,  всю  силу  ума  для  слепого
исполнения  воли  начальника  и  присоединяя  в  этом  случае   к   своему
абсолютному повиновению, когда было нужно, хитрейшую и дьявольски искусную
изворотливость.
   Поэтому  трудно  пересчитать  количество  богатых   даров   и   крупных
наследств, какие добыли для постоянно отверстой и жадной казны конгрегации
эти два преподобных отца с  такими  добродушными  цветущими  физиономиями,
употребляя для давления на слабые умы, на больных и умирающих,  то  фокусы
лицемерной ласки и вкрадчивой хитрости, то обещания теплого местечка в раю
и т.д., и т.д., то клевету, запугивания и угрозы.
   Самый младший из преподобных отцов, одаренный по особой  милости  небес
бледным, исхудалым лицом, мрачным взглядом фанатика, непримиримым и резким
тоном,  служил  вывеской,  чем-то  вроде   живого   образчика   аскетизма,
пускаемого конгрегацией в  ход,  когда  надо  было  уверить  _простодушных
людей_, что никого  нет  суровее  и  аскетичнее  сыновей  Лойолы,  что  от
воздержания они худы чуть ли  не  до  прозрачности,  как  анахореты,  чему
трудно было  бы  поверить,  взглянув  на  круглые,  розовые  щеки  пожилых
отцов-иезуитов, о которых мы только что говорили. Словом, точно  в  труппе
старых актеров, здесь старались на всякую роль  подобрать  подходящего  по
внешности человека.
   Продолжая описанный нами разговор, преподобные отцы дошли до  строения,
прилегавшего к главному зданию и устроенного в виде склада. Попасть в него
можно было через особый вход, незаметный благодаря  высокой  стене;  из-за
решетки открытого  окна  почти  непрерывно  доносился  металлический  звон
денег; временами казалось, что экю струились непрерывным потоком, - словно
на стол вытряхивали мешки, - или они издавали сухой стук, когда их ставили
столбиками на столе.
   Здесь помещалась касса, куда сдавали деньги за проданные картины, книги
и  четки,  производимые  конгрегацией   и   распространяемые   в   большом
количестве,  при  содействии  церкви,  по  всей  стране.  Книги   были   в
большинстве своем самого глупого, наглого и распущенного (*8)  содержания,
или же были лживы, отвратительны и поносили на площадном жаргоне все,  что
было  прекрасного,  великого  и  знаменитого  в  славной   истории   нашей
бессмертной республики. Что касается гравюр, изображавших новейшие чудеса,
они были снабжены примечаниями столь шутовски-нахальными, что превосходили
собою даже балаганные афиши ярмарочных паяцев.
   Прислушиваясь с видимым удовольствием к металлическому звону,  один  из
преподобных отцов заметил, улыбаясь:
   - А сегодня ведь  самое  маленькое  поступление!  Отец  эконом  говорил
недавно, что