ми свести счеты. Все это, в соединении с семенами  горя,
гнева, ярости, легко пускавшими ростки  благодаря  грубым  страстям  этого
вояки, должно было толкнуть его на сумасбродное предприятие, которое будет
следствием и карой за его идолопоклонство перед презренным узурпатором.
   - Все это так, - принужденно заметил д'Эгриньи, - но я должен  заметить
вашему преподобию, что возбуждать так маршала против меня опасно.
   - Почему? - пристально глядя на аббата, спросил Роден.
   - Потому что, выйдя из себя и помня только о нашей взаимной  ненависти,
маршал мог искать встречи со мною и...
   - И... что же дальше?
   - И он мог забыть... о моем сане...
   - Ага! Вы трусите? - презрительно спросил Роден.
   При этих словах д'Эгриньи вскочил было со стула. Но потом, обретя вновь
хладнокровие, он прибавил:
   - Ваше преподобие не ошибаетесь...  я  боюсь...  В  подобном  случае  я
боялся бы забыть, что я  священник...  боялся  бы  вспомнить,  что  я  был
солдатом.
   - Вот как! - с презрением заметил Роден. -  Вы  еще  не  отказались  от
глупого, варварского понятия о чести? Ряса не  потушила  еще  пыла?  Итак,
если бы этот старый рубака, жалкую голову которого, как я заранее  знал  -
потому что она пуста  и  гулка,  как  барабан,  -  можно  сразу  задурить,
проговорив магические слова: "Военная честь... клятва... Наполеон  II",  -
итак, если бы эта пустая башка, этот рубака напал на вас, вам трудно  было
бы сдержаться?
   Роден не спускал пристального взгляда с отца д'Эгриньи.
   - Мне  кажется,  ваше  преподобие,  подобные  предположения  совершенно
излишни... - стараясь сдержать волнение, отвечал д'Эгриньи.
   - Как ваш начальник, -  строго  прервал  его  Роден,  -  я  имею  право
требовать от вас ответа: как бы вы поступили, если бы маршал Симон  поднял
на вас руку?
   - Милостивый государь!..
   - Здесь нет _милостивых государей_!..  Здесь  духовные  отцы!  -  грубо
крикнул Роден.
   Отец д'Эгриньи опустил голову, едва сдерживая гнев.
   - Я вас спрашиваю: как бы  вы  поступили,  если  бы  маршал  Симон  вас
ударил? Кажется, ясно?
   - Довольно... прошу вас... довольно! - сказал отец д'Эгриньи.
   - Или, если вам это больше нравится, он дал бы вам пощечину, да  еще  и
не одну, а две? - с упрямым хладнокровием допрашивал Роден.
   Д'Эгриньи, помертвевший от гнева, судорожно сжимая руки, стиснув  зубы,
казалось, готов был помешаться при одной  мысли  о  таком  оскорблении.  А
Роден, несомненно не зря задавший этот вопрос,  -  приподняв  вялые  веки,
казалось, с величайшим вниманием  наблюдал  многозначительные  перемены  в
выражении взволнованного лица бывшего полковника.
   Ханжа, все более и более подпадавшая под  очарование  Родена,  видя,  в
какое затруднительное  и  фальшивое  положение  поставлен  д'Эгриньи,  еще
сильнее восхищалась _экс-социусом_.  Наконец  д'Эгриньи,  вернув  себе  по
возможности хладнокровие, ответил Родену с принужденным спокойствием:
   - Если бы мне пришлось перенести такое оскорбление, я  просил  бы  небо
даровать мне покорность и смирение.
   - И, конечно, небо исполнило бы ваше желание, - холодно отвечал  Роден,
довольный испытанием. - Вы теперь предупреждены,  -  прибавил  он  с  злой
улыбкой. - И мало вероятно,  чтобы  маршал  мог  вернуться  для  испытания
вашего смирения... Но если бы это и случилось, - и Роден снова  пристально
и проницательно взглянул на аббата, - то  вы  сумеете,  надеюсь,  показать
этому грубому рубаке, несмотря  на  его  насилие,  как  много  смирения  и
покорности в истинно христианской душе.
   Два скромных удара в дверь прервали  этот  разговор.  В  комнату  вошел
слуга и подал княгине на подносе большой запечатанный  пакет.  Госпожа  де
Сен-Дизье взглядом попросила разрешения прочесть письмо, пробежала его,  и
жестокое удовлетворение разлилось по ее лицу:
   - Надежда есть! Прошение вполне законно, и запрет  может  быть  наложен
когда угодно. Последствия могут быть самые желательные для нас. Словом, не
сегодня-завтра моя племянница будет обречена на полную нищету... При ее-то
расточительности! Какой переворот во всей ее жизни!
   -  Может  быть,  тогда  можно  будет  как-нибудь  справиться   с   этим
неукротимым характером, - задумчиво произнес Роден. - До сих пор ничто  не
удавалось. Поверишь, что счастье делает людей неуязвимыми... - пробормотал
иезуит, грызя свои плоские черные ногти.
   - Но  для  получения  желаемого  результата  надо  довести  мою  гордую
племянницу до сильнейшего раздражения, - сказала княгиня. - Для этого  мне
необходимо с ней повидаться...
   - Мадемуазель де Кардовилль откажется от свидания  с  вами,  -  заметил
д'Эгриньи.
   - Быть может! - сказала княгиня, - ведь она так счастлива; ее  дерзость
теп