ть  может,  я  слишком
придирчив в вопросах чести, но мне кажется, что и вы и мои  другие  друзья
стали ко мне относиться менее сердечно, чем прежде. Отрицать это нельзя...
я это вижу, знаю и чувствую". Тогда д'Авренкур ответил мне все  с  той  же
холодностью:  "Я  не  замечал,  чтобы  к  вам  относились  не  с   должным
вниманием". - "Да разве в этом дело! - сказал я, крепко сжимая  его  руку,
слабо отвечавшую на это дружеское пожатие, - я говорю о прежней дружбе,  о
сердечности, о доверии, с каким меня встречали прежде,  а  теперь  ко  мне
относятся почти как к чужому. За что же это?  Отчего  такая  перемена?"  -
По-прежнему сдержанный и холодный, д'Авренкур  ответил:  "Это  вещь  такая
щекотливая, маршал, что я не могу ничего вам сказать по этому  поводу!"  У
меня сердце забилось от гнева и обиды. Но  что  я  мог  сделать?  Было  бы
безумием вызвать д'Авренкура на дуэль. Конечно,  из  чувства  собственного
достоинства  я  должен  был  положить  конец   этому   разговору,   только
подтвердившему мои сомнения. Итак, - продолжал маршал, становясь все более
и более возбужденным, - я лишаюсь уважения, на которое имею полное  право,
подвергаюсь презрению и даже не знаю причины - за что все это?  Что  может
быть отвратительнее? Если бы привели хоть один факт, назвали хоть какой-то
слух, я мог бы защищаться, отомстить наконец. Но  ничего...  ничего...  ни
слова...  одна  вежливая  холодность,  более  оскорбительная,  чем  прямая
обида... Нет... решительно... это уже слишком... а тут еще другие  заботы!
Какую я веду жизнь после смерти отца? Нахожу ли я покой или счастье хоть у
себя в доме? Нет. Я возвращаюсь сюда, чтобы читать мерзкие письма!  Дочери
становятся все более и более равнодушными ко мне. Ну да,  -  прибавил  он,
видя изумление Дагобера. - А между тем я их так сильно люблю!
   - Ваши дочери равнодушны к вам? - переспросил пораженный солдат.  -  Вы
их упрекаете в равнодушии?
   - Да Господи, не упрекаю нисколько; они меня не могли еще узнать!
   - Они не могли вас узнать? - волнуясь, с обидой начал Дагобер. - А  про
кого же им беспрестанно рассказывала их мать? А разве в беседах со мной вы
не были для них всегда третьим участником разговора? Кого же мы  учили  их
любить? Кого же, кроме вас?
   - Вы их защищаете... и это справедливо... они  вас  любят  больше,  чем
меня! - с возрастающей горечью заметил маршал.
   Дагобера это так глубоко огорчило, что  он  только  молча  взглянул  на
маршала.
   - Ну да! - с болезненным возбуждением продолжал тот. - Ну да...  это  и
низко и неблагодарно, но делать нечего!  Сколько  раз  я  тайно  завидовал
сердечному доверию, с каким мои дочери относятся к вам, между тем  как  со
мной,  своим  отцом,  они  вечно  пугливы.  Если  на  их  печальных  лицах
промелькнет когда-нибудь улыбка, то только когда они видят вас. А для меня
- лишь холодность, почтительность и стеснительность... меня  это  убивает!
Если бы я был уверен в их любви, я ничего бы не боялся,  я  все  преодолел
бы...
   Затем, увидав, что Дагобер бросился к  дверям  комнаты  Розы  и  Бланш,
маршал закричал:
   - Куда ты?
   - За вашими дочерьми, генерал.
   - Зачем?
   - Чтобы поставить их здесь перед вами и сказать: "Ваш отец думает,  что
вы его не любите..." - только это и сказать... тогда вы увидите...
   - Дагобер! Я запрещаю вам это!
   - Тут дело не в Дагобере... Вы не имеете права быть так несправедливы к
бедным малюткам...
   И солдат снова направился к дверям.
   - Дагобер! Я вам приказываю остаться здесь.
   - Послушайте, генерал, - резко заговорил отставной конногренадер. -  Я,
конечно, солдат, ваш - подчиненный, ваш слуга наконец, но когда речь  идет
о защите ваших дочерей, тут  нет  ни  чинов,  ни  отличий...  Все  следует
выяснить... Я считаю самым лучшим, когда хорошие люди объясняются лицом  к
лицу... иного способа я не признаю.
   Если бы маршал не удержал его за руку, Дагобер был  бы  уже  в  комнате
сирот.
   - Ни с места!  -  так  повелительно  крикнул  маршал,  что  привычка  к
дисциплине заставила солдата опустить голову и замереть на месте.
   - Что вы хотели сделать? - начал маршал. -  Добиться  от  моих  дочерей
признания в чувстве, которого они не испытывают? Зачем? Это не их  вина...
а моя, конечно...
   - Ах, генерал! - с отчаянием сказал солдат. - Я теперь даже не чувствую
гнева... когда слышу, что вы так говорите о своих  дочерях...  Мне  только
страшно больно... сердце разрывается...
   Маршал, тронутый волнением Дагобера, продолжал уже гораздо мягче:
   - Ну ладно... хорошо... положим, я не прав... но позвольте...  ответьте
мне... я говорю теперь без горечи.