ения  Агриколя  и  твердого  ответа
Габриеля, который объявил, что будет говорить с господином Гарди, если тот
его позовет, отец д'Эгриньи, не желая производить шума, который вызвала бы
его попытка помешать свиданию Агриколя с господином  Гарди,  но  сознавая,
какие опасные последствия могли  произойти  для  планов  ордена  благодаря
этому свиданию, отправился посоветоваться к Родену.
   Роден во время своего быстрого  и  счастливого  выздоравливания  жил  в
соседнем доме, также  принадлежавшем  иезуитам.  Он  сразу  понял  крайнюю
серьезность положения. Признавая, что все меры, принятые отцом  д'Эгриньи,
чтобы воспрепятствовать свиданию с Агриколем, были вполне  разумны  и  что
исполнению его плана помешало только то, что кузнец слишком поторопился  с
приходом,  Роден  все-таки  пожелал  сам  увидеть,  услышать,  обсудить  и
обдумать все, что произойдет при этом свидании,  и  тотчас  же  отправился
вместе с отцом д'Эгриньи в тайник, немедленно послав  при  этом  агента  к
парижскому архиепископу. Мы увидим дальше, для чего это было сделано.
   Преподобные отцы пришли в тайник  в  самый  разгар  беседы  Агриколя  с
господином Гарди.
   Успокоенные вначале мрачной апатией, в которую  был  погружен  господин
Гарди и из которой его не могли вывести  благородные  побуждения  кузнеца,
почтенные отцы  увидели,  что  опасность  стала  постепенно  возрастать  и
принимать  угрожающие  размеры  с  той  минуты,  когда   господин   Гарди,
поколебленный настояниями ремесленника, согласился ознакомиться с  письмом
мадемуазель де Кардовилль, и вплоть до того момента, когда Агриколь позвал
Габриеля, чтобы нанести последний удар по колебаниям бывшего хозяина.
   Роден, благодаря неукротимой энергии своего характера, позволившей  ему
перенести ужасное и мучительное лечение доктора Балейнье, находился теперь
вне всякой опасности. Его выздоровление шло очень быстро, хотя он сохранял
пугающую худобу. Свет, падавший отвесно сверху на его желтый  и  блестящий
череп, костлявые  скулы,  горбатый  нос,  подчеркивал  своим  сиянием  все
выпуклости его лица, которое было изображено резкими и густыми тенями. Его
можно было принять  за  живой  оригинал  монахов-аскетов  на  тех  мрачных
картинах испанской школы,  где  из-под  коричневого  капюшона  выглядывает
голый череп  цвета  старой  слоновой  кости,  скула  мертвенного  оттенка,
потухший взор впалых глаз, а все остальное пропадает в  мрачной  полутьме,
где еле-еле можно различить силуэт человека, стоящего на коленях в  темной
рясе  и  с  веревкой  вместо  пояса.  Это  сходство  казалось  тем   более
поразительным, что Роден, наспех  спускаясь  из  своей  комнаты,  не  снял
длинного халата из черной шерсти;  более  того,  будучи  чувствительным  к
холоду, он накинул на плечи черную суконную  накидку  с  капюшоном,  чтобы
уберечь себя от холодного ветра.
   Отец д'Эгриньи, не попадая  под  луч  света,  вертикально  падавшего  в
тайник, оставался в полутени.
   В ту минуту, когда мы представляем читателю  обоих  иезуитов,  Агриколь
только что вышел из комнаты, чтобы позвать Габриеля.
   Отец д'Эгриньи поглядел  на  Родена  с  глубокой  гневной  тревогой  и,
наконец, прошептал:
   - Без письма мадемуазель де Кардовилль увещания кузнеца не  привели  бы
ни к чему. Неужели  эта  проклятая  девица  будет  вечно  препятствием,  о
которое разбиваются все наши планы? Как мы  ни  старались,  она  заключила
союз с индусом, и если теперь  аббат  Габриель  доведет  все  до  конца  и
господин Гарди вырвется от нас, я не знаю, что  и  делать.  Что  делать?..
Право, отец мой, можно прийти в отчаяние, думая о будущем!
   -  Нет,  -  сухо  возразил  Роден,  если  только  в  доме  архиепископа
немедленно исполнят мои приказания.
   - И тогда?
   - Тогда я отвечаю за все... но мне нужно иметь известные вам бумаги  не
позже чем через полчаса.
   - Они должны быть написаны и подписаны давно...  я  тотчас  же  передал
ваше приказание - в самый день операции...
   Роден  знаком  прервал  речь  аббата  д'Эгриньи  и  приложил  глаза   к
отверстию, позволявшему видеть, что делается в соседней комнате.



34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ

   Роден увидел  в  эту  минуту,  как  в  комнату  господина  Гарди  вошел
Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие  двух  молодых  людей,
одного - с мужественной  открытой  физиономией,  а  другого  -  одаренного
ангельской красотой, являло такой резкий контраст  с  лицемерными  лицами,
окружавшими  обыкновенно  господина  Гарди,  что  фабрикант,  растроганный
великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце,  столь  долго
находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко.
   Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди,  был  изумлен
выражением его лица.  Он  узнавал  в  подавленном,  страдальческом  облике
роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и  волю...  Печать
эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их  вовремя  не
освободить от этого человекоубийственного гнета.
   Роден и отец  д'Эгриньи  не  пропустили  ни  одного  слова  из  беседы,
невидимыми свидетелями которой они были.
   - Вот он... мой дорогой брат... - сказал Агриколь  господину  Гарди,  -
вот он, лучший,  достойнейший  из  священников...  Послушайте  его,  и  вы
возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его,
и вы увидите, как он сорвет маски  с  обманщиков,  надувающих  вас  ложной
набожностью. Да, да, он сорвет с н