остью  доверять  их
заявлениям, раз  им  в  этом  доверии  отказали  судьи.  Они  поняли,  что
приходится оставить всякую  надежду.  Габриель  страдал  больше  всех.  Он
испытывал мучительные угрызения совести при мысли, что  вследствие  своего
ослепления сделался причиной и невольным орудием отвратительного  грабежа.
Так что,  когда  нотариус,  проверив  по  списку  содержание  шкатулки  из
кедрового дерева, сказал отцу д'Эгриньи: "Получите, месье, эту шкатулку  в
свое владение",  молодой  священник,  в  глубоком  отчаянии  и  с  горькой
безнадежностью, воскликнул:
   - Увы! Можно сказать, что в этом деле по какой-то  роковой  случайности
пострадали как раз те, кто всего больше  достоин  участия,  преданности  и
уважения!.. О Боже! - прибавил он, с горячей верой  сложив  руки.  -  Твое
небесное правосудие не может потерпеть такого беззакония!!!
   Казалось, небо услышало молитву миссионера... Не успел он кончить своих
слов, как произошло нечто необыкновенное.
   Роден, не дождавшись конца  призыва  Габриеля  к  милосердию  Божию,  с
разрешения нотариуса захватил в свои руки шкатулку и не  в  состоянии  был
удержать громкий вздох торжества и радостного облегчения. Но  в  ту  самую
минуту, когда иезуиты считали  себя  обладателями  неисчислимых  сокровищ,
дверь из комнаты, где в полдень били часы, внезапно отворилась.
   На пороге появилась женщина.
   При виде ее Габриель громко вскрикнул и остановился, словно  пораженный
молнией.
   Самюэль и Вифзафея упали на колени. В их  сердцах  возродилась  смутная
надежда.
   Все остальные действующие лица, казалось, окаменели от изумления.
   Роден, сам Роден невольно отступил и дрожащей рукой  поставил  шкатулку
обратно на стол.
   Хотя ничего не могло быть  естественнее,  что  дверь  отворилась  и  на
пороге появилась женщина, но воцарившееся  глубокое  молчание  было  полно
торжественности. Все замерли,  едва  дыша.  Наконец,  все  при  виде  этой
женщины были охвачены чувством изумления, смешанного с ужасом  и  какой-то
неопределенной тоской... так как эта  женщина  казалась  живым  оригиналом
портрета, написанного полтораста лет тому назад: та же прическа и платье с
небольшим шлейфом, то же выражение покорной и беспредельной грусти.
   Женщина  медленно  приближалась,  не  замечая  как  будто  впечатления,
произведенного  ее  появлением.  Она  подошла  к  одному   из   шкафов   с
инкрустациями, нажала пружинку, скрытую в позолоченной бронзовой резьбе, -
причем открылся верхний ящик шкафа, - и вынула оттуда  запечатанный  пакет
из пергамента. Потом она подошла к столу, положила пакет перед нотариусом,
который, онемев от изумления, взял его совершенно машинально, и, бросив на
Габриеля, казалось, совершенно околдованного  ее  присутствием,  нежный  и
грустный взгляд, пошла по направлению к дверям, отворенным в вестибюль.
   Проходя мимо коленопреклоненных Самюэля и Вифзафеи, женщина на  секунду
остановилась, наклонила  свою  красивую  голову  к  старикам  и  с  нежным
участием посмотрела на них. Потом, дав им поцеловать свои руки, она так же
медленно удалилась, как и вошла, бросив последний взгляд на Габриеля.
   Казалось,  ее  уход  уничтожил  чары,  под  которыми   находились   все
присутствующие в течение нескольких минут.
   Габриель первый прервал молчание, повторяя взволнованным голосом:
   - Она!.. Опять она!.. Здесь!.. В этом доме!
   - Кто она, брат мой? - спросил Агриколь, испуганный переменой в лице  и
растерянным выражением миссионера.
   Кузнец не видал портрета и поэтому не заметил поразительного  сходства,
но был смущен не меньше других, хотя и не отдавал себе отчета  в  причинах
этого.
   Дагобер и Феринджи находились в таком же неведении.
   - Кто эта женщина? Кто она? - продолжал Агриколь,  взявши  Габриеля  за
руку.
   Рука была влажная и холодная, как лед.
   - Посмотрите... - сказал молодой священник. - Уже полтораста  лет,  как
эти  портреты  висят  здесь...  -  И  он  указал  на  висевшие  на   стене
изображения.
   При этом жесте Габриеля  Агриколь,  Дагобер  и  Феринджи  обернулись  и
взглянули на портреты, висевшие по бокам камина.
   Разом послышались три восклицания.
   - Это она... та самая женщина! - воскликнул изумленный кузнец. - И  уже
полтораста лет, как ее портрет здесь!
   - Кого я вижу? Друг, посланник маршала Симона! - вырвалось у  Дагобера,
разглядывавшего портрет мужчины. - Да... несомненно,  это  лицо  человека,
явившегося к нам в Сибирь в прошлом году... Я хорошо его узнаю по кроткому
и печальному выражению, а также по черным сросшимся бровям.
   - Мои глаза меня не обманывают... нет... Это  он...  человек  с  черной
полосой на лбу, которого мы задушили и п