До  той  поры
меня защищали от искушения плоти неведение и Бог... О, какую ночь пришлось
мне провести... Какую ночь! По мере того как в глубокой тиши  уединения  я
разбирал, содрогаясь от стыда и ужаса, этот катехизис самого  чудовищного,
неслыханного, невозможного разврата, по мере того  как  постыдные  картины
разнузданной  похоти  представлялись  моему  чистому   и   до   той   поры
целомудренному воображению... вы его знаете... я чувствовал, что мой разум
слабеет... Да, он начинал мутиться... Мне захотелось бежать от этой адской
книги, и не знаю, что за страшное влияние, что за  любопытство  удерживали
меня,  задыхающегося  и  растерянного,  у  этих  постыдных  страниц...   Я
чувствовал, что умираю от смущения и стыда, но, против воли, щеки  у  меня
пылали и испепеляющий жар струился по венам... И наконец страшные  картины
привели меня в окончательное смятение... Мне казалось, что я вижу, как все
эти развратные видения поднимаются со страниц проклятой книги... Я потерял
сознание, стараясь спастись от их палящих объятий...
   - Вы грешите, говоря об этой книге  таким  образом,  -  строго  заметил
д'Эгриньи.  -  Вы   сделались   жертвой   собственного   слишком   пылкого
воображения,  какое  произвела  на  вас  эта  прекрасная   книга,   вполне
безукоризненная и одобренная святой церковью.
   - Так что выходит, - с глубокой горечью возразил Габриель, - что  я  не
имею даже права жаловаться на то, что моя  невинная  и  девственная  мысль
стала навсегда загрязнена  знакомством  с  такими  чудовищными  вещами,  о
существовании которых я никогда бы даже не заподозрил? Ведь я убежден, что
тот, кто решается на такие мерзости, никогда не пойдет  просить  отпущения
грехов у священника.
   - Вы не можете судить о подобных вещах, - резко заметил д'Эгриньи.
   - Я больше не упомяну об этом, - сказал Габриель.
   Он продолжал:
   - После этой ужасной ночи я заболел и  долго  пролежал  больной.  Врачи
боялись, говорят, за мой  рассудок.  Когда  я  пришел  в  себя...  прошлое
показалось  мне  тяжелым  сном...  Вы  объявили,  отец  мой,  что  я   еще
недостаточно созрел для некоторых обязанностей... Тогда я стал умолять вас
отпустить меня миссионером в Америку... После  долгого  сопротивления  вы,
наконец, согласились... Я уехал... С детства, и в коллеже, и в  семинарии,
я жил под гнетом, в постоянной зависимости.  Благодаря  привычке  склонять
голову и опускать глаза я почти  потерял  способность  смотреть  на  небо,
любоваться  красотой  природы...  Поэтому  трудно  описать  мой  глубокий,
благоговейный восторг, когда я очутился во время  переезда  среди  величия
океана и неба! Мне показалось, что я перешел из глубокого, густого мрака к
свету! В первый раз в течение долгих лет  я  чувствовал  свободное  биение
сердца в груди! В первый раз - я почувствовал себя хозяином своей мысли  и
осмелился оглянуться на  прошлое,  как  оглядываешься  с  вершины  горы  в
глубину темной долины... Тогда в моей голове возникли странные сомнения...
Я стал допытываться, почему меня так долго лишали свободы воли, не  давали
возможности мыслить, думать,  желать,  хотя  Господь  Бог  одарил  меня  и
разумом, и волей, и свободой? Однако я успокаивал себя мыслью, что,  может
быть, когда-нибудь великая, святая и прекрасная цель того дела, какое  мне
предназначалось, будет мне открыта и вознаградит меня вполне за послушание
и покорность!
   В эту минуту в  комнату  вошел  Роден;  д'Эгриньи  тревожным  взглядом,
казалось, спрашивал его, что случилось.  Социус  подошел  к  нему  и  тихо
проговорил, чтобы Габриель не мог слышать:
   - Ничего особенного. Мне сообщили, что отец маршала Симона вернулся  на
фабрику месье Гарди...
   Затем, взглянув в сторону Габриеля, он выразительно посмотрел  на  отца
д'Эгриньи. Последний подавленно покачал головой. Когда Роден снова подошел
к камину и по-прежнему на него облокотился, аббат обратился к  Габриелю  и
сказал:
   - Продолжайте, сын мой... Я желал бы скорее услышать, к какому  решению
вы пришли.
   - Я сейчас вам это скажу, отец мой. Приехав в Чарлстон, я отправился  к
главе нашего общества  в  этом  городе.  Он  разъяснил  мне  мои  сомнения
относительно целей ордена... С ужасающей откровенностью он выставил передо
мной цели...  не  всех,  конечно,  членов  нашего  ордена,  -  потому  что
большинство их, как и я, не знают  ничего,  -  а  цели  вождей,  те  цели,
которые преследовались при основании общества...  Я  пришел  в  ужас...  Я
читал казуистов... И каков же был мой ужас, отец мой, когда при этом новом
потрясающем открытии я увидел в  творениях  наших  отцов  извинение,  даже
оправдание воровству, клевете, насилию, прелюбодеянию,  измене,  убийству,
цареубийству!.. (*16)  Когда  я  старался  понять  то,  что  я,  служитель
милосердного, правосудного, всепрощающего и любящего  Бога,  принадлежу  к
Обществу, вожди которого исповедуют такое учение и даже похваляются им,  я
поклялся Создателю немедленно и навсегда порвать  все  связи,  соединяющие
меня с орденом!
   При этих словах Габриеля отец д'Эгриньи и  Роден  обменялись  тревожным
взором:  все  погибло,  добыча  ускользала  из  рук!   Габриель,   глубоко
взволнованный своими воспоминаниями, не замечал ничего. Он продолжал:
   - Несмотря на твердую решимость выйти из ордена, мне было очень  больно
сделать это открытие... Ах, отец мой! Поверьте, что ничего не  может  быть
ужаснее для правдивого и доверчивого человека, как отказаться от  уважения
к тому, что столь долго уважал... Я так мучился,  что  с  тайной  радостью
мечтал об опасностях своей миссии, надеясь, что Господь  призовет  меня  к
себе среди моих трудов... Но напрасно я  надеялся...  Прови