нные  перед  начальством,  мы  все
являли  один  бледный,  угрюмый,  безличный  облик...  Наконец  я   принял
посвящение... Когда я стал священником,  вы,  отец  мой,  пригласили  меня
вступить в орден иезуитов, или лучше сказать, я невольно  пришел  к  этому
решению. Как это случилось? Не знаю... У меня давно не было своей воли!  Я
прошел через все испытания... Последнее было  самое  страшное:  в  течение
долгих месяцев сидел совсем один в келье и покорно исполнял  ту  странную,
совершенно машинальную работу,  которую  вы  мне  дали.  Кроме  вас,  ваше
преподобие, я не видел ни  единой  живой  души.  Я  не  слыхал  ни  одного
человеческого голоса, кроме вашего... Часто среди ночи  на  меня  нападали
смутные  страхи...   Истощенный   строгим   постом,   ослабленный   полным
уединением, я становился жертвой  страшных  видений...  Или,  напротив,  я
впадал в какое-то спокойное отупение и мечтал  с  радостью,  что  навсегда
избавлюсь от труда мыслить и  желать,  когда  произнесу  свои  обеты...  Я
уступал оцепенению, сходному  с  тем  смертным  сном,  который  охватывает
несчастных, замерзающих в снегах людей...  Я  ждал  лишь  роковой  минуты.
Наконец,  достигнув  конечного  пункта,  "задыхаясь  в  агонии"  (*14),  я
поспешил исполнить свою последнюю волю: произнести обет,  навеки  лишавший
меня возможности ее проявлять...
   - Вспомните же, сын мой, - прервал его бледный и истерзанный  тревогами
д'Эгриньи, - вспомните, что накануне назначенного для произнесения  обетов
дня я предложил вам, как у нас полагается, отказаться от  присоединения  к
нам, оставляя вам при этом полную свободу,  так  как  мы  признаем  только
добровольное вступление в орден.
   - Верно, отец мой! - с горечью и тоской отвечал Габриель.  -  Когда  я,
разбитый  физически  и  нравственно  трехмесячным  одиночным  заключением,
изнуренный всякими испытаниями, сделался неспособным двинуться с места, вы
открыли мою келью и сказали мне: "Вставайте и  идите,  если  хотите...  вы
совершенно свободны"... Увы, я был в эту  минуту  совершенно  обессилен...
Единственным желанием моей подавленной и так долго парализуемой души  было
желание покоя... покоя могилы... В  таком-то  состоянии  я  произнес  свои
невозвратимые обеты и попал в ваши руки как _труп_...
   - И до сих пор, дорогой сын, вы ни разу не изменили  послушанию  трупа,
как действительно выразился наш прославленный  основатель...  потому,  что
ведь чем безусловнее повиновение, тем оно похвальнее!
   После минутного молчания Габриель продолжал:
   - Вы всегда скрывали от меня, отец мой, истинные цели вашего  ордена...
Полное отречение от своей воли требовалось от меня во имя славы  Божией...
Произнеся обеты, я должен был сделаться в ваших руках послушным,  покорным
орудием. Но меня предназначали, говорили вы мне,  для  великого,  святого,
прекрасного дела...  Я  вам  поверил,  отец  мой.  И  как  мог  я  вам  не
поверить?.. Я ждал... Страшное происшествие изменило мою судьбу... Ужасная
болезнь, явившаяся вследствие...
   - Сын мой! - прервал его д'Эгриньи. - Напрасно упоминать об этом...
   - Простите мне, отец мой, я должен напомнить вам обо всем! Я имею право
быть выслушанным, я  не  хочу  умолчать  ни  об  одном  из  обстоятельств,
заставивших меня, наконец, принять то непреклонное решение,  о  котором  я
должен вам сообщить...
   - Тогда говорите, сын мой! - нахмурив брови, вымолвил аббат  д'Эгриньи,
как будто страшившийся того, что мог сказать молодой  священник,  на  лице
которого бледность сменилась румянцем.
   - За шесть месяцев до  моего  отъезда  в  Америку,  -  начал  Габриель,
опустив глаза, - вы меня предупредили, что предназначаете  меня  к  званию
духовника... и... чтобы подготовить меня к этому святому делу...  вы  дали
мне одну книгу...
   Габриель снова почувствовал смущение  и  покраснел  еще  сильнее.  Отец
д'Эгриньи едва сдерживал гневное нетерпение.
   - Вы дали мне книгу, - с усилием продолжал молодой священник. - В  этой
книге заключались вопросы,  какие  духовник  может  задавать  на  исповеди
юношам...  девушкам...  замужним  женщинам...  Боже  мой!   -   воскликнул
Габриель, содрогаясь при этом воспоминании. - Я никогда не забуду...  этой
ужасной минуты... Дело  было  к  вечеру...  Я  удалился  в  свою  комнату,
захватив книгу, написанную, по  вашим  словам,  одним  из  наших  отцов  и
дополненную одним  святым  епископом  (*15).  Полный  глубокого  уважения,
доверия и веры... я раскрыл эту книгу... и сначала не мог ничего понять...
Затем... я понял... Меня охватили стыд и ужас... Я был в остолбенении... У
меня едва нашлось силы закрыть эту... отвратительную книгу... и я  побежал
к вам... чтобы винить себя в том, что нечаянно взглянул на эти страницы...
которым нет названия... Я убежден был,  что  вы  дали  мне  эту  книгу  по
ошибке.
   - Вспомните же, сын мой, - торжественно заметил д'Эгриньи, - как я  вас
успокоил. Я сказал вам, что священник, которому в исповедальне  приходится
выслушивать всякого рода вещи, должен иметь понятие обо всем,  должен  все
знать и все понимать... Наша община поэтому и заставляла молодых дьяконов,
священников и семинаристов, - всех, кто  готовился  идти  в  духовники,  -
читать этот Compendium как классическое произведение...
   - Я вам поверил, отец мой. Привычка  к  слепому  повиновению,  неумение
анализировать, от чего нас  отучила  строгая  дисциплина,  заставили  меня
упрекать себя за ужас, внушенный мне этой книгой, как за преступление,  и,
вспомнив ваши слова, я снова унес книгу к себе в комнату и прочел  ее.  О,
отец мой! Какие ужасные вещи узнал я о самых  утонченных,  разнузданных  и
преступных ухищрениях разврата! А я был в цвете юных лет...