ение  чудесным
образом охраняло меня.
   При этом Габриель вздрогнул, вспомнив о таинственной  женщине,  спасшей
ему жизнь в Америке. Немного помолчав, он начал снова:
   - Покончив со своей миссией, я вернулся сюда,  отец  мой,  просить  вас
возвратить  мне  свободу  и  освободить  от  клятвы...  Я  несколько   раз
ходатайствовал, чтобы мне дозволили увидеться с вами, но не  мог  добиться
этого... Вчера Богу угодно было, чтобы  я  имел  долгий  разговор  с  моей
приемной  матерью.  Я  узнал  из  него,  какой  хитростью  добились  моего
пострижения,  о  святотатственном  злоупотреблении  тайн  матушки,   когда
обманом похитили бедных сирот, порученных ее мужу,  честному  солдату,  их
умирающей матерью... Вы должны понять, что если у меня были еще колебания,
то после этой беседы решимость моя выйти из ордена только укрепилась... Но
и в эту последнюю минуту я,  повторяю  вам,  далеко  не  виню  всех  наших
членов: много есть между ними  простых,  доверчивых,  непонимающих  людей,
каким был и я... В своем ослеплении они служат послушными орудиями делу, о
котором не имеют понятия. Я жалею о них и молю Бога открыть им глаза,  как
он открыл их мне!
   - Итак, сын мой, - сказал отец д'Эгриньи, вставая с места  ошеломленный
и мертвенно-бледный, - вы просите разорвать те узы, которые связывают  вас
с нашим Обществом?
   - Да, отец мой, вам я принес клятву, вас же прошу и освободить меня  от
нее.
   -  Итак,  сын   мой,   вы   желаете   считать   недействительными   все
обязательства, принятые вами на себя раньше?
   - Да, отец мой.
   - Итак, сын мой, между вами и нашим орденом нет ничего общего?
   - Нет, отец мой... раз я прошу освободить меня от обета.
   - А знаете ли вы, что только орден может вас отпустить, а сами вы  уйти
из него не можете?
   - Из того, что я пришел просить вас разорвать мои узы, вы видите, что я
это знаю...  Впрочем,  в  случае  отказа  я  все-таки  буду  считать  себя
свободным и перед Богом и перед людьми.
   - Все совершенно ясно! - сказал д'Эгриньи Родену.
   Слова замерли на его губах - такова была глубина его отчаяния.
   В то время как Габриель, молчаливый и неподвижный, ожидал с  опущенными
глазами ответа отца д'Эгриньи, Родена, казалось, осенила внезапная  мысль;
он заметил, что его записка оставалась до сих пор  неразвернутой  в  руках
преподобного отца.
   Социус быстро подошел к отцу д'Эгриньи и с тревогой и сомнением спросил
его шепотом:
   - Разве вы не прочли моей записки?
   - Я о ней и не подумал, - машинально отвечал преподобный отец.
   Роден  еле-еле  сдержал  жест  неудержимой  ярости,  он  сказал   почти
спокойно:
   - Так прочтите хоть теперь...
   Лишь только д'Эгриньи взглянул на строки, наскоро написанные карандашом
Родена,  на  его  лице  мелькнул  луч  надежды.  С   выражением   глубокой
благодарности он пожал руку социуса и прошептал:
   - Вы правы... Габриель наш...



5. ВОЗВРАЩЕНИЕ

   Прежде чем заговорить с Габриелем, отец  д'Эгриньи  глубоко  задумался.
Его  расстроенное  лицо  постепенно  начинало  проясняться.  Казалось,  он
обдумывал и рассчитывал эффекты своего красноречия, готового коснуться той
верной  и  благородной  темы,  которую  социус,  встревоженный  опасностью
ситуации, кратко изложил в своей записке. Роден вновь занял место у камина
и оттуда наблюдал за  отцом  д'Эгриньи  гневным  и  презрительным  взором,
весьма многозначительно пожимая плечами. К счастью, д'Эгриньи  не  заметил
ни этого долгого взгляда, ни  жеста,  и  вскоре  физиономия  Родена  снова
приняла обычный мертвенный оттенок ледяного спокойствия, и его вялые веки,
приподнятые на минуту гневом, снова почти  совсем  закрыли  его  маленькие
тусклые глазки.
   Надо  признаться,  что,  несмотря  на  легкое  и  изящное  красноречие,
изысканные манеры, приятное лицо и вполне  светский  тон,  отец  д'Эгриньи
часто тушевался и невольно подчинялся безжалостной твердости, лукавству  и
дьявольскому коварству  Родена,  противного,  грязного,  нищенски  одетого
старика, редко выходившего из скромной роли секретаря и немого свидетеля.
   Влияние воспитания настолько сильно, что Габриель, несмотря на  решение
во что бы то ни стало порвать с орденом, невольно робел в присутствии отца
д'Эгриньи и с тревогой  ждал  ответа  на  свою  просьбу.  Его  преподобие,
обдумав,  вероятно,  ловкий  план  нападения,  прервал  молчание  глубоким
вздохом и, искусно сменив выражение гнева  на  необыкновенно  трогательную
маску доброты, благосклонно заметил, обращаясь к Габриелю:
   - Простите меня, сын мой, за долгое  молчание...  Но  ваше  неожиданное
заявление так меня смутило... пробудило так много горьких раздумий...  что
я должен был собраться с мыслями, чтобы проникнуть в тайную причину вашего
разрыва с нами... и, кажется, мне это удалось... Итак, сын мой, вы  хорошо
обдумали важность вашего шага?
   - Да, отец мой.
   - Вы твердо решились уйти от нас... даже помимо моей воли?
   - Это мне будет очень больно, отец мой, но я вынужден  буду...  принять
такое решение.
   - Действительно, это должно быть вам трудно и больно, сын  мой...  Ведь
вы добровольно произнесли нерушимую клятву,  и,  по  нашим  статутам,  эта
клятва обязывала вас покинуть наше Общество лишь в том случае, если на  то
будет согласие старших.
   - Отец мой! Произнося клятву, я не знал, какое  обязательство  на  себя
принимаю. Теперь,  прозрев,  я  прошу  отпустить  меня.  Мое  единственное
желание - получить какой-нибудь деревенский приход вдали от.  Парижа...  Я
чувствую призвание  к  скромной  и  полезной  деятельности...  В  деревнях
царствуют  ужасная  нищета,  отчаянное