мне нужен крюк... и я надеюсь, что ты
мне поможешь.
   - Что ты хочешь сказать, батюшка?
   - Рассказывай сперва, что ты сделал... у нас время есть...  еще  только
половина девятого... Ну, куда же ты пошел, когда мы расстались?
   - К комиссару, которому вы уже сделали заявление.
   - Что же он тебе сказал?
   - Выслушав меня очень любезно, он заявил, что девушки находятся в очень
почтенном месте... в монастыре... значит, нет никакой нужды торопиться  их
брать оттуда...  что,  кроме  этого,  комиссар  не  имеет  никакого  права
врываться в святое убежище, основываясь только  на  ваших  словах,  а  что
завтра он донесет кому следует, и дальше потом все пойдет по порядку.
   - Видите... потом... все отсрочки! - сказал Дагобер.
   - "Но, месье, -  отвечал  я  ему,  -  необходимо,  чтобы  девушки  были
освобождены сегодня же; если они не явятся завтра на  улицу  св.Франциска,
то они понесут неисчислимый убыток! - Очень жаль, - сказал комиссар, -  но
я не могу, основываясь на ваших с отцом словах, идти в разрез с законом. Я
не мог бы этого сделать даже по просьбе семьи молодых особ, а ваш отец  им
даже не родня. Правосудие не вершится быстро, и надо подчиняться некоторым
формальностям!"
   - Конечно, - сказал Дагобер, - надо подчиняться, хотя  бы  из-за  этого
пришлось стать трусом, изменником, неблагодарной тварью...
   - А говорил ты ему о мадемуазель де Кардовилль? - спросила Горбунья.
   -  Да...  и  он  мне  ответил  так  же:  что  это  очень  серьезно,   а
доказательств у меня нет. "Третье лицо уверяло вас, - сказал  комиссар,  -
что мадемуазель де Кардовилль объявила  себя  вполне  здоровой.  Но  этого
мало: сумасшедшие всегда уверяют, что они в здравом  уме;  не  могу  же  я
врываться в больницу уважаемого всеми врача только по вашему заявлению.  Я
принял его и дам ход делу, но для закона необходимо время".
   - Когда я хотел давеча  начать  действовать,  -  глухим  голосом  начал
солдат, - я все это предвидел... и зачем я только вам уступил?
   - Но, батюшка, то, что ты хотел сделать, - невозможно... твой  поступок
мог бы привести к слишком опасным последствиям... ты это сам знаешь.
   - Итак, - продолжал солдат, не отвечая сыну, - тебе объявлено абсолютно
официально, что нечего и надеяться  вернуть  девочек  сегодня  или  завтра
утром законным путем?
   -  Да,  батюшка,  в  глазах  закона  причин  спешить  не  существует...
необходимо выждать два-три дня.
   - Вот все, что мне нужно было знать! - сказал Дагобер, прохаживаясь  по
комнате.
   - Я все-таки не считал себя побежденным и побежал во Дворец правосудия,
- продолжал кузнец. - Я никак не мог поверить, чтобы  суд  мог  оставаться
глухим к столь убедительным доводам... Я надеялся, что, может быть, в суде
найдется судья, какое-нибудь  должностное  лицо,  которые  подтолкнут  мою
жалобу и дадут ей ход...
   - Ну, и что же? - спросил солдат, остановившись.
   - Мне сказали, что канцелярия королевского прокурора запирается в  пять
часов, а открывается в десять. Зная  ваше  отчаяние  и  ужасное  положение
мадемуазель де Кардовилль, я рискнул еще на один шаг: я  пошел  в  казармы
линейного полка и пробрался к лейтенанту.  Я  говорил  так  убедительно  и
горячо, что мне удалось  его  заинтересовать:  "Дайте  нам  только  одного
унтер-офицера и двух рядовых, - умолял я. - Пусть они потребуют, чтобы  их
впустили и вызвали девиц Симон. Тогда мы спросим, желают ли они остаться в
монастыре или вернуться к моему отцу, который привез их из России... Тут и
видно будет, не силой ли их удерживают".
   - И что же он тебе ответил? - спросила Горбунья в то время, как Дагобер
молча продолжал ходить по комнате.
   - "Дружище, - сказал мне офицер, - вы просите  невозможного.  Я  вполне
вас понимаю, но не могу взять ответственность  за  столь  серьезные  меры.
Войти в монастырь силой... да этого достаточно, чтобы меня предали суду! -
Что делать-то тогда? Эдак можно потерять голову. - Право, не знаю, что,  -
сказал он, - остается одно: ждать!" Тогда,  батюшка,  решив,  что  сделано
все, что было возможно, я пошел домой, надеясь, что тебе повезет больше, к
несчастью, я ошибся.
   Сказав это,  кузнец,  изнемогавший  от  усталости,  бросился  на  стул.
Наступила минута тягостного  молчания;  слова  Агриколя  отняли  последнюю
надежду у трех людей, молчаливо  склонившихся  под  уничтожающими  ударами
неотвратимого рока. Новое происшествие еще более усилило мрачный и тяжелый
характер этой сцены.



7. ОТКРЫТИЯ

   Дверь, которую Агриколь за собой  не  запер,  робко  отворилась,  и  на
пороге показалась Франсуаза Бодуэн, бледная, разбитая, еле державшаяся  на
ногах.
   Солдат, его сын и Горбунья были настолько погружены  в  мрачные  мысли,
что даже не заметили ее появления.
   Бедная женщина, сделав два шага вперед, упала на колени и, сложив руки,
слабым, униженным голосом промолвила:
   - Муж мой, бедный... прости меня!
   При этих словах Агриколь и Горбунья, сидевшие спиной к двери, вскочили,
а Дагобер порывисто поднял голову.
   - Матушка! - воскликнул кузнец, подбегая к ней.
   - Жена! -