казал Дагобер, сделав два шага к несчастной.
   - Дорогая матушка! ты на  коленях...  встань!  -  и  Агриколь  принялся
поднимать Франсуазу, горячо целуя ее.
   - Нет, дитя мое, - кротким, но твердым голосом сказала жена солдата,  -
я не встану, пока не получу прощения от твоего отца... Я знаю теперь,  как
я перед ним виновата...
   - Прощать тебя, бедняжка? - произнес растроганный солдат,  приближаясь.
- Да разве я тебя в чем-нибудь  обвинял?  только,  может  быть,  в  первую
минуту отчаяния... Нет, нет... я  обвинял  этих  подлых  священников  и  я
оказался прав... Но, наконец, ты здесь, с нами,  -  прибавил  он,  помогая
сыну поднять Франсуазу, - одним горем меньше, значит... тебя освободили?..
Я вчера не мог даже узнать, где ты заключена... У меня столько было забот,
что мне некогда было о тебе и  похлопотать...  Ну,  дорогая  жена,  садись
же...
   - Милая матушка, как ты слаба, как бледна... как ты озябла! - говорил с
тоской и слезами на глазах Агриколь.
   - Отчего ты не дала нам знать? - продолжал он. -  Мы  за  тобой  пришли
бы... Как ты дрожишь, дорогая... а руки точно лед... -  говорил  Агриколь,
стоя на коленях перед матерью. - Горбунья, разведи-ка огонь поскорее...
   - Я уж думала об этом, Агриколь, когда пришел  твой  отец,  да  нет  ни
дров, ни угля...
   - Так вот что... сходи, голубушка, вниз к папаше Лорио... займи у  него
дров... он не откажет... Матушка ведь может так  заболеть...  смотри,  как
она дрожит...
   Горбунья исчезла, едва лишь он успел закончить фразу.
   Кузнец встал, взял с кровати одеяло, тщательно укутал  ноги  матери  и,
снова опустившись на колени, проговорил:
   - Дай мне руки, матушка!
   И взяв бледные, слабые руки, сын принялся отогревать их своим дыханием.
Ничего  нельзя  было  представить  трогательнее  этого  видного,   рослого
молодца, окружившего самой  нежной  заботой  старую,  больную,  бледную  и
дрожащую мать.
   Дагобер, столь же добрый, как и его сын, взял подушку и подложил ее  за
спину жене, приговаривая:
   - Вот так-то будет лучше, теплее и удобнее... наклонись немножко... вот
так!
   - Как вы меня оба балуете, - сказала Франсуаза, стараясь улыбнуться.  -
Особенно ты, Дагобер... после всего зла, какое я тебе причинила...
   И, освободив свою руку из рук сына, она прижалась заплаканным  лицом  к
мужу...
   - В тюрьме я очень в этом раскаялась... поверь...
   Сердце Агриколя разрывалось при мысли, что его мать сидела в  тюрьме  в
окружении самого гнусного отребья... Она, такая ангельски-чистая,  святая,
достойная женщина... Он хотел ей сказать это, хотел утешить несчастную, но
побоялся растравить рану отца и только спросил:
   - А Габриель, матушка? Не видала ли ты Габриеля... Что он? как?
   - Со времени возвращения он живет в  уединении,  -  сказала  Франсуаза,
вытирая глаза. -  Ему  строго  запретили  выходить;  по  счастью,  они  не
помешали ему меня принять, так как его слова и  советы,  наконец,  открыли
мне глаза... Это он объяснил мне, как виновата я  была  перед  тобой,  мой
бедный муж, сама того не ведая.
   - Что хочешь ты сказать? - спросил Дагобер.
   - Конечно, ты должен понимать, что если я причинила тебе такое горе, то
не из злобы... Видя твое отчаяние, я страдала не меньше тебя, но не  смела
сказать ни слова, из боязни  нарушить  клятву...  Я  хотела  ее  сдержать,
думая, что поступаю хорошо, что исполняю священный долг... Однако  в  душе
мне что-то говорило, что не может быть, чтобы мой долг заставлял меня  так
мучить тебя и огорчать! - "Боже! - молила я, падая на колени в тюрьме и не
обращая внимания на насмешки окружающих:  -  Боже!  просвети  меня,  каким
образом святое и справедливое дело, исполнения которого от  меня  требовал
почтеннейший из людей, мой духовник, повергает меня  и  близких  в  бездну
отчаяния?  Сжалься  надо  мной,  Боже,  внуши  мне,  хорошо  или  худо   я
поступила?" - Пока я молилась, Господь внял моей мольбе и внушил мне мысль
обратиться к Габриелю... "Благодарю Тебя, Боже, за эту мысль и  винюсь..."
Себе же я сказала: "Габриель мне все равно что сын... он сам  священник...
святой  мученик...  Если  кто  может  походить  на  Спасителя  добротой  и
милосердием, то это именно он... Выпустят из тюрьмы,  Сейчас  же  пойду  к
нему... он прояснит мне мои сомнения!".
   - И ты была совершенно права, милая матушка... Эта мысль  была  послана
тебе  свыше!..  Габриель  -  ангел!  -  воскликнул  Агриколь.  -  Честнее,
благороднее быть нельзя, это идеал священника, хорошего священника!
   - Да, бедняжка! - с горечью сказал Дагобер. - Хорошо, если бы у тебя не
было других духовников, кроме Габриеля!
   - Я об этом думала, перед его отъездом  в  Америку,  -  наивно  сказала
Франсуаза. - Мне был