ете...
   - Пожалуйста, говорите... не сомневайтесь ни во мне, ни в себе.
   - Ну, так я признаюсь, что  заинтересовался  вами  потому,  что  у  вас
великодушное сердце, высокий ум, независимый и гордый  характер...  Раз  я
предан вам, то и ваши близкие, сами по себе достойные участия,  стали  мне
не безразличны: служить им - это опять-таки служить вам!
   - Но... предположив даже, что я достойна тех лестных  похвал,  которыми
вы меня с излишком награждаете... каким образом вы  могли  составить  себе
мнение о моем сердце, уме и... характере?
   - Я вам  это  сейчас  объясню.  Но  сперва  должен  сделать  признание,
которого очень стыжусь... Если бы даже вы не были так богато  одарены,  то
разве те мучения, какие вы перенесли  в  этом  доме,  недостаточны,  чтобы
заслужить сочувствие всякого порядочного человека?
   - Я думаю, да.
   - Значит, этим я мог бы объяснить  свое  к  вам  сочувствие.  Однако...
признаюсь, для меня этого было бы мало...  Вы  были  бы  для  меня  просто
мадемуазель де Кардовилль, очень богатая, очень знатная и  очень  красивая
молодая девушка, несчастья которой, несомненно, пробудили бы мою  жалость.
Однако я сказал бы себе:  "Жаль  бедную  девушку,  но  что  же  я,  бедный
человек, могу сделать? Единственное мое средство к существованию  -  место
секретаря у аббата д'Эгриньи, а  начинать  нападение  приходится  прямо  с
него! Он всемогущ, а я ничтожен. Бороться с ним - значит погубить себя без
всякой пользы для  этой  несчастной".  Но,  прекрасно  зная  вас,  дорогая
мадемуазель, я решился восстать, несмотря на свое ничтожество. Клянусь,  я
сказал себе: "Нет, тысячу раз нет! Такой дивный ум, такое чудное сердце не
будет жертвой отвратительного заговора... Быть может,  я  буду  сломлен  в
борьбе, но по крайней мере попытаюсь бороться..."
   Невозможно передать, сколько ловкости, силы и чувства  вложил  Роден  в
эти слова.  Как  это  случается  довольно  часто  с  очень  некрасивыми  и
отталкивающего вида людьми, когда им  удается  заставить  забыть  о  своем
безобразии, само уродство их становится источником сочувствия и сожаления,
так что невольно думаешь: "Как жаль, что такой ум и такая душа  обитают  в
таком теле!", и контраст этот трогает и смягчает. Именно так обстояло и  с
мадемуазель де Кардовилль по отношению к Родену, который настолько же  был
прост и обходителен с нею, насколько был груб и резок с доктором Балейнье.
Одна вещь чрезвычайно занимала  любопытство  Адриенны:  откуда  явились  у
Родена преданность и поклонение, какие, по его словам, она ему внушила?
   - Извините меня за упорное и нескромное любопытство, но я очень  хотела
бы знать...
   - Как я вас... открыл?.. Ничего не может быть проще... вот все  в  двух
словах: аббат д'Эгриньи видел во мне только пишущую машинку, слепое, немое
и тупое орудие...
   - Я считала господина д'Эгриньи проницательнее!
   - И вы были правы!.. это человек необыкновенно прозорливый... Но я  его
обманывал... выказывая себя более чем простаком... Не думайте обо мне, что
я человек лживый... Нет... но я горд... да, горд по-своему, и моя гордость
заключается в том, что я никогда не хочу казаться выше  своего  положения,
как бы подчиненно оно ни было. И знаете почему?  Потому  что  я  тогда  не
страдаю от надменности своих начальников: я утешаю себя мыслью, что они не
знают, чего я стою, значит, они унижают не  меня  лично,  а  то  смиренное
звание, в каком я нахожусь... Этим я  выигрываю  вдвойне:  во-первых,  мое
самолюбие не страдает... а затем я не чувствую ни к кому злобы!
   - Я понимаю такую гордость, - заметила  Адриенна,  все  более  и  более
поражаясь оригинальному складу ума Родена.
   - Но вернемся к вашим делам  милая  мадемуазель.  Накануне  13  февраля
господин  аббат  д'Эгриньи  подал  мне  стенограмму  документа  и  сказал:
"Перепишите этот допрос и прибавьте,  что  бумага  служит  доказательством
правильности решения семейного совета и указывает, так же как и  донесение
доктора Балейнье,  что  умственное  состояние  мадемуазель  де  Кардовилль
внушает  чрезвычайно  серьезные  опасения,  и  ее  необходимо  посадить  в
больницу для умалишенных".
   - Да, - с горечью заметила Адриенна.  -  Речь  шла,  вероятно,  о  моем
долгом разговоре с теткой, который был записан втайне от меня.
   - Оставшись с этой бумагой в руках, я начал ее переписывать... Прочитав
строк  десять,  я  остановился,  пораженный...  не  зная,   сплю   я   или
бодрствую...   Как!   помешана?   Она-то   помешана?..   мадемуазель    де
Кардовилль?..  Нет,  помешаны  те,  кто  распространяет  такие  чудовищные
сплетни! Документ все больше и больше заинтересовывал  меня,  я  продолжал
чтение... закончил и... О! что я могу вам сказать?.. Выразить  то,  что  я
испытывал,  невозможно  словами:  это  были  и  радость,  и  умиление,   и
воодушевление!
   - Вы! - воскликнула Адриенна.
   - Да, воодушевление, дорогая  мадемуазель!  Пусть  ваша  скромность  не
будет оскорблена этим словом: знайте, что идеи, такие новые,  независимые,
смелые, которые вы высказали в  своей  беседе  с  княгиней  де  Сен-Дизье,
вполне разделяются, без вашег