гобер.
   - Мы не можем носить оружие, а охрана нам не  полагается,  -  улыбаясь,
отвечал Габриель.
   - А твои товарищи... твои спутники? Почему они тебя не  защитили?  -  с
гневом воскликнул Агриколь.
   - Я был один.
   - Как один?
   - Да, один... с проводником.
   - Как, ты пошел к этим  дикарям  один?  Даже  без  оружия?  -  повторил
Дагобер, не веря своим ушам.
   - Это необыкновенно благородно! - сказал кузнец.
   - Веру нельзя навязывать силой, - возразил совершенно просто  Габриель.
- Только путем убеждения можно распространить  христианское  учение  среди
этих несчастных дикарей.
   - А если убеждение не действует? - спросил Агриколь.
   - Что же делать? Остается только умереть за  веру,  жалея  о  тех,  кто
оттолкнул от себя это благодетельное для всего человечества учение.
   После  столь  трогательно-простодушного   ответа   наступило   глубокое
молчание. Дагобер сам  был  настолько  храбр  и  мужествен,  что  мог  как
подобало оценить спокойный и безропотный героизм; он, а также  его  сын  с
изумлением, полным уважения, смотрели на  Габриеля.  Между  тем  последний
совсем искренно, без всякой ложной скромности не понимал  пробудившихся  в
них после его рассказа чувств и простодушно спросил, обращаясь  к  старому
солдату:
   - Что с вами?
   - Что со мной! - воскликнул Дагобер. - Со мной  то...  что,  пробыв  на
войне около тридцати лет, я не считал себя трусливее любого другого... Ну,
а теперь вынужден уступить... именно уступить тебе...
   - Мне?.. Что вы хотите этим сказать? Что же я сделал?
   - Черт побери! Да понимаешь ли ты, что эти благородные раны, - вскричал
ветеран, с восторгом сжимая руки Габриеля,  -  не  менее  почетны...  даже
почетнее тех, какие получали мы... рубаки по профессии?
   - Конечно... батюшка говорит правду! - воскликнул Агриколь и прибавил с
жаром: - Вот таких священников я могу любить и уважать: в них  милосердие,
мужество и покорность судьбе!
   - Ах, прошу вас, не хвалите меня так! - смущенно просил Габриель.
   - Не хвалить тебя! - говорил Дагобер. - Скажите, пожалуйста! Уж коли на
то пошло, так ведь наш брат, когда идет в огонь, разве он один идет? Разве
не видит меня мой командир? Разве не рядом со мной товарищи?..  Если  даже
нет  настоящего  мужества,  так  самолюбие  должно  поддержать...  придать
храбрости! Не говоря уже о том, как действуют  воинственные  крики,  запах
пороха, звуки труб, грохот пушек, стремительность коня, который  не  стоит
под тобой на месте, вся эта чертовщина! А сознание  того,  что  рядом  сам
император,  что  он  сумеет   ленточкой   или   галуном   перевязать   мою
простреленную  шкуру!..  Вот  благодаря  всему  этому  я  и   прослыл   за
храбреца... Ладно... Но ты, дитя мое, в тысячу раз меня храбрее: ты  пошел
один-одинешенек, без оружия, против врагов, куда более жестоких, чем те, с
какими мы имели дело, да и на  них-то  мы  шли  целыми  эскадронами,  рубя
палашами и под аккомпанемент ядер и картечи!
   - Ах, батюшка! - вскричал Агриколь. - Как благородно с  твоей  стороны,
что ты воздаешь ему должное!
   - Полно,  брат;  поверь,  что  его  доброта  заставляет  преувеличивать
значение совершенно естественного поступка...
   - Естественного для такого молодца, как ты. Да, с этим  я  согласен,  -
отвечал солдат. - Только молодцов-то такого закала на свете немного!..
   - Уж это правда... такое мужество - большая  редкость...  оно  достойно
удивления больше всякого иного, - продолжал Агриколь. - Да как  же?  Зная,
что тебя ждет почти верная смерть, ты все-таки идешь, один, с распятием  в
руках, проповедовать милосердие и  братство  дикарям.  Они  хватают  тебя,
предают пыткам, а ты ждешь смерти без жалоб, без злобы,  без  проклятий...
со словами прощения и с улыбкой  на  устах...  И  это  в  глуши  лесов,  в
одиночестве, без свидетелей и очевидцев, с единственной надеждой  спрятать
под черной рясой свои раны, если тебе и  удастся  спастись!  Черт  побери!
Отец совершенно прав. Посмей-ка  еще  оспаривать,  что  ты  не  менее  его
мужествен!
   - Кроме того, - прибавил  Дагобер,  -  все  это  делается  бескорыстно:
никогда ведь ни храбрость, ни раны  не  заменят  черной  рясы  епископской
мантией!
   - О, я  далеко  не  так  бескорыстен,  -  оспаривал,  кротко  улыбаясь,
Габриель. - Великая награда ждет меня на небесах, если я буду достоин!
   - Ну, на этот счет, мой милый, я спорить с тобой не стану: не знаток  я
этих вещей! Я только скажу, что моему кресту по меньшей мере настолько  же
пристало красоваться на твоей рясе, как и на моем мундире!
   - К несчастью, такие отличия никогда не достаются скромным  священникам
вроде Габриеля, - сказал кузнец. - А между тем, если бы ты знал,  батюшка,
сколько истинной доблести и достоинств у этого  низшего  духовенства,  как
презрительно называют их вожди религиозных  партий!..  Как  много  кроется
истинного  милосердия  и  неведомой  миру  самоотверженности  у   скромных
деревенских   священников,   с   которыми   гордые   епископы   обращаются
бесчеловечно и держат под безжалостным  ярмом!  Эти  бедняги  -  такие  же
рабочие,  как  и  мы;  честные  люди  должны  также  стремиться  и  к   их
освобождению. Они, как и мы, дети народа, они так же полезны,  как  и  мы;
следовательно, и им необходимо отд