храбрость  и  говорил  о  выгоде,
которую можно  было  бы  извлечь,  примирив  их  с  Республикой  дарами  и
обещаниями льгот.
   Тогда Магдасан, бывший  правитель  провинций,  сказал,  вращая  желтыми
глазами:
   - Право, Барка, ты, кажется, слишком долго путешествовал и сделался  не
то греком, не то римлянином. О каких наградах может быть речь? Пусть лучше
погибнут десять тысяч варваров, чем один из нас!
   Старейшины кивали головами в знак одобрения, бормоча:
   - Конечно, чего там стесняться? Их всегда можно набрать сколько угодно!
   - И от них к тому же легко избавиться, не правда ли? Стоит их  бросить,
как вы это сделали в Сардинии. А то еще можно осведомить неприятеля о том,
по какой дороге они пойдут, как вы поступили с галлами в Сицилии.  Или  же
высадить их среди моря. На обратном пути в Карфаген  я  видел  утес,  весь
покрытый их побелевшими костями!
   - Подумаешь, какая беда! - нагло воскликнул Капурас.
   - Не переходили они, что ли, сто раз на сторону неприятеля? - возражали
другие.
   - Зачем же вы, вопреки  законам,  вызвали  их  обратно  в  Карфаген?  -
воскликнул Гамилькар. -  А  когда  они,  неимущие  и  многочисленные,  уже
очутились у вас в городе среди ваших богатств,  почему  вам  не  пришло  в
голову ослабить их раздорами? А потом вы их проводили вместе  с  женами  и
детьми, не оставив ни одного заложника! Вы, что  же,  надеялись,  что  они
сами перебьют друг друга, чтобы избавить  вас  от  неприятной  обязанности
выполнить свои клятвы? Вы ненавидите их, потому что они сильны! И  вы  еще
больше ненавидите меня, их повелителя? Я это почувствовал теперь, когда вы
мне целовали руки и с трудом сдерживались, чтобы не искусать их!
   Если бы львы, спавшие на дворе, с ревом вбежали в зал, шум  не  был  бы
страшнее, чем тот, который  вызвали  слова  Гамилькара.  Но  в  это  время
поднялся с места верховный жрец Эшмуна; сдвинув  колени,  прижав  локти  к
телу, выпрямившись и полураскрыв руки, он сказал:
   -  Барка!  Карфагену  нужно,  чтобы  ты  принял  начальство  над  всеми
пуническими силами против наемников.
   - Я отказываюсь! - ответил Гамилькар.
   - Мы предоставим тебе полную власть! - крикнули начальники Сисситов.
   - Нет!
   - Власть без раздела и отчета, сколько захочешь денег, всех  пленников,
всю добычу, пятьдесят зеретов земли за каждый неприятельский труп.
   - Нет, нет! С вами победа невозможна!
   - Он их боится!
   - Вы бесчестны, скупы, неблагодарны, малодушны и безумны!
   - Он их щадит!
   - Он хочет стать во главе их, - сказал кто-то.
   - И хочет с ними пойти на нас, - сказал другой.
   А с дальнего конца залы Ганнон завопил:
   - Он хочет провозгласить себя царем!
   Тогда они повскакали с мест, опрокидывая  сиденья  и  светильники.  Они
бросились толпой к алтарю, размахивая  кинжалами.  Но  Гамилькар,  засунув
руки в рукава, вынул два  больших  ножа.  Полусогнувшись,  выставив  левую
ногу, стиснув зубы, сверкая  глазами,  он  вызывающе  глядел  на  них,  не
двигаясь с места под золотым канделябром.
   Оказалось,  что  они  из  осторожности  принесли   оружие.   Это   было
преступлением, и они с  ужасом  глядели  друг  на  друга.  Но  все  быстро
успокоились,  увидав,   что   каждый   одинаково   виновен.   Мало-помалу,
повернувшись  спиной  к  суффету,  они  спустились  со  ступенек   алтаря,
взбешенные своим унижением. Уже во второй раз  отступают  они  перед  ним.
Несколько мгновений они стояли неподвижно. Некоторые, поранив себе пальцы,
подносили их ко  рту  или  осторожно  заворачивали  в  полу  плаща  и  уже
собирались уходить, когда Гамилькар услышал следующие слова:
   - Он отказывается из осторожности, чтобы не огорчить свою дочь!
   Чей-то голос громко сказал:
   - Конечно! Ведь она выбирает любовников среди наемников!
   Сначала Гамилькар  зашатался,  потом  глаза  его  стали  быстро  искать
Шагабарима. Только жрец Танит остался на месте, и Гамилькар увидел  издали
его высокий колпак. Все стали смеяться Гамилькару в лицо. По мере того как
возрастало его  волнение,  они  становились  все  веселее,  и  среди  гула
насмешек стоявшие позади кричали:
   - Его видели, когда он выходил из ее опочивальни!
   - Это было однажды утром в месяце Таммаузе!
   - Он и был похититель заимфа!
   - Очень красивый мужчина!
   - Выше тебя ростом!
   Гамилькар сорвал с себя тиару, знак своего  сана,  -  тиару  из  восьми
мистических кругов с изумрудной раковиной посредине, - и обеими руками изо
всех сил бросил  ее  наземь.  Золотые  обручи  подскочили,  разбившись,  и
жемчужины покатились по плитам пола. Тогда все увидели на  его  белом  лбу
длинный шрам, извивавшийся между бровями, как змея. Все тело его  дрожало.
Он поднялся по одной из боковых лестниц, которые вели к алтарю,  и  взошел
на алтарь. Этим он посвящал себя  богу,  отдавал  себя  на  заклание,  как
искупительную жертву. Движение  его  плаща  раскачивало  свет  канделябра,
стоявшего ниже его сандалий; тонкая пыль, вздымаемая его шагами,  окружала
его облаком до живота. Он остановился между ног бронзового колосса и, взяв
в обе руки по пригоршне пыли, один вид которой вызывал дрожь ужаса у  всех
карфагенян, сказал:
   -  Клянусь  ста  светильниками  ваших  духов!  Клянусь  восемью  огнями
Кабиров! Клянусь звездами, метеорами, вулканами и всем