|
! Покорись и ты!
- Расскажи нам лучше, - возразил с улыбкой Гамилькар, - как это ты
повел свои галеры на римские корабли?
- Меня гнал ветер, - ответил Ганнон.
- Ты, точно носорог, топчешься в своих нечистотах: ты выставляешь
напоказ свою глупость! Молчи лучше!
И они стали обвинять друг друга, заспорив о битве у Эгатских островов.
Ганнон упрекал Гамилькара за то, что тот не пошел ему навстречу.
- Но я бы этим разоружил Эрике. Кто тебе мешал выйти в море? Ах да, я
забыл, - слоны боятся моря!
Сторонникам Гамилькара так понравилась эта шутка, что они начали громко
хохотать. Свод гудел точно от ударов в кимвалы.
Ганнон запротестовал против несправедливого оскорбления, утверждая, что
он заболел вследствие простуды, схваченной при осаде Гекатомпиля. Слезы
текли по его лицу, как зимний дождь по развалившейся стене.
Гамилькар продолжал:
- Если бы вы меня любили так, как его, в Карфагене царила бы теперь
великая радость! Сколько раз я взывал к вам, а вы всегда отказывали мне в
деньгах!
- Они были нужны нам самим, - ответили начальники Сисситов.
- А когда мое положение было отчаянным и мы пили мочу мулов и грызли
ремни наших сандалий, когда мне хотелось, чтобы каждая былинка травы
превратилась в солдата, и я готов был составлять батальоны из гниющих
трупов наших людей, вы отозвали последние мои корабли!
- Мы не могли рисковать всем нашим имуществом, - ответил Баат-Баал,
владевший золотыми приисками в Гетулии Даритийской.
- А что вы делали тем временем здесь, в Карфагене, укрывшись за стенами
ваших домов? Нужно было оттеснить галлов на Эридан, хананеяне могли
явиться в Кирены, и в то время как римляне посылали послов к Птолемею...
- Теперь он уже восхваляет римлян!
И кто-то крикнул ему:
- Сколько они заплатили тебе, чтобы ты их защищал?
- Спроси об этом равнины Бруттиума, развалины Локра, Метапонта и
Гераклеи! Я сжег там все деревья, ограбил храмы и даже предал смерти
внуков их внуков...
- Ты высокопарен, как ритор, - сказал Капурас, прославленный купец. -
Чего ты хочешь?
- Я говорю, что нужно быть или более хитроумным, или более грозным!
Если вся Африка сбрасывает с себя ваше иго, то потому, что вы слабосильны
и не умеете укрепить свое господство! Агафоклу, Регулу, Сципиону - всем
этим смельчакам стоит только высадиться, чтобы отвоевать Африку. Когда
ливийцы на востоке столкуются с нумидийцами на западе, когда кочевники
придут с юга и римляне с севера...
Раздался крик ужаса.
- Да, вы будете тогда бить себя в грудь, валяться в пыли и рвать на
себе плащи! Но будет поздно! Придется вертеть жернова в Субурре и собирать
виноград на холмах Лациума.
Они хлопали себя по правому бедру в знак негодования, и рукава их одежд
поднимались, как большие крылья испуганных птиц. Гамилькар, охваченный
неистовством, продолжал говорить, стоя на верхней ступеньке алтаря, весь
дрожа, страшный с виду. Он поднимал руки, и огонь светильника, горевшего
за ним, просвечивал между его пальцами, точно золотые копья.
- У вас отнимут корабли, земли, колесницы! Не будет у вас висячих
постелей и рабов, растирающих вам тело! Шакалы будут спать в ваших
дворцах, и плуг разроет ваши гробницы. Ничего не останется, кроме крика
орлов и развалин. Ты падешь, Карфаген!
Четыре главных жреца протянули руки, как бы ограждая себя, от
проклятий. Все поднялись с мест. Но морской суффет, священнослужитель,
находился под покровительством Солнца и был неприкосновенен до тех пор,
пока его не осудило собрание богатых. Вид алтаря наводил ужас, и жрецы
отступили назад.
Гамилькар умолк. Взгляд его остановился, и лицо было бледнее жемчуга на
его тиаре. Он задыхался, почти испуганный собственными словами,
погрузившись в мрачные видения. С возвышения, на котором он стоял,
светильники на бронзовых стержнях казались ему широким венцом огней
вровень с полом; черный дым, исходивший от них, поднимался к темным
сводам, и в течение нескольких минут тишина была такая глубокая, что
слышен был далекий шум моря.
Потом старейшины стали совещаться между собой. Их интересы, все их
существование было в опасности из-за варваров. Но победить их без помощи
суффета нельзя. При всей их гордости это соображение вытесняло всякие
другие. Они стали отводить в сторону друзей Гамилькара. Пошли корыстные
примирения, намеки, обещания. Гамилькар сказал, что отказывается чем-либо
управлять. Все стали его упрашивать, умолять. В их речах, однако,
повторялось слово "предательство", и это вывело его из себя. Единственным
предателем был, по его словам. Великий совет, ибо обязательства наемников
ограничивались сроком войны, и они становились свободными, как только
война кончилась. Он даже восхвалял их
|
|