ленной  жестокости.  К  тому  же  влияние  бога,
которому они поклонялись, омрачало их душу.
   Они прошли сначала через сводчатый зал яйцевидной формы.  Семь  дверей,
соответствуя семи планетам, вырисовывались против стены  семью  квадратами
разного цвета. Пройдя через длинную комнату, они вошли в другой  такой  же
зал.
   В глубине зала горел канделябр, весь разукрашенный резными  цветами,  и
на каждой из его восьми золотых ветвей в алмазной чашечке плавал фитиль из
виссона. Канделябр стоял на последней из длинных ступенек, которые вели  к
большому алтарю  с  бронзовыми  рогами  по  углам.  Две  боковые  лестницы
поднимались к плоской вершине алтаря. Камней не было  видно;  алтарь  был,
точно гора скопившегося пепла, и на нем что-то медленно дымилось.  Дальше,
над канделябром и гораздо выше алтаря, стоял  Молох,  весь  из  железа,  с
человеческой грудью, в  которой  зияли  отверстия;  Его  раскрытые  крылья
простирались по стене, вытянутые руки  спускались  до  земли;  три  черных
камня, окаймленных желтым кругом, изображали на его лбу три зрачка; он  со
страшным усилием вытягивал  вперед  свою  бычью  голову,  точно  собираясь
замычать.
   Вокруг комнаты расставлены были  табуреты  из  черного  дерева.  Позади
каждого из них, на  бронзовом  стержне,  стоявшем  на  трех  лапах,  висел
светильник. Свет отражался в перламутровых ромбах,  которыми  вымощен  был
пол. Зал был так высок, что красный цвет стен по мере приближения к  своду
казался черным, и три глаза  идола  вырисовывались  на  самом  верху,  как
звезды, наполовину исчезающие во мраке.
   Старейшины расположились на табуретах  из  черного  дерева,  подняв  на
голову полы своих одежд; они сидели неподвижно, скрестив  руки  в  широких
рукавах, и перламутровый пол казался светящейся рекой, которая, струясь от
алтаря к двери, текла под их голыми ногами.
   Четыре верховных жреца находились посредине, спиной друг  к  другу,  на
четырех крестообразно расположенных сидениях из слоновой кости.  Верховный
жрец Эшмуна был в лиловой одежде, верховный  жрец  Танит  -  в  одежде  из
белого льна,  верховный  жрец  Камона  -  в  рыжем  шерстяном  одеянии,  а
верховный жрец Молоха - в пурпуровом.
   Гамилькар направился к  канделябру.  Он  обошел  его  кругом,  осмотрел
горевшие фитили, потом посыпал на них душистый порошок; на концах  фитилей
показалось фиолетовое пламя.
   Раздался резкий голос, ему стал вторить другой, и сто старейшин  вместе
с четырьмя жрецами и Гамилькаром запели гимн. Повторяя одни и те же слова,
они усиливали звук, голоса их возвышались, гремели, становились  страшными
и вдруг умолкли.
   Несколько времени прошло в ожидании. Наконец Гамилькар вынул спрятанную
у него на груди маленькую статуэтку с тремя головами, синюю, как сапфир, и
поставил ее перед собой. Это было изображение Истины, вдохновительницы его
речей. Потом он снова спрятал ее на груди,  и  все  стали  кричать,  точно
охваченные внезапным гневом:
   - Ведь варвары твои добрые друзья! Изменник! Бесстыдный  предатель!  Ты
вернулся, чтобы присутствовать при нашей гибели? Дайте ему ответить!  Нет!
Нет!..
   Они мстили за сдержанность, которую вынуждены были только что соблюдать
во  время  политического  церемониала.  И  хотя  они  желали   возвращения
Гамилькара, но все же возмущались тем, что он не предотвратил их поражения
или, вернее, не претерпел его вместе с ними.
   Когда шум затих, поднялся с места верховный жрец Молоха.
   - Мы спрашиваем тебя, почему ты не вернулся в Карфаген?
   - Вам что за дело? - презрительно ответил суффет.
   Крики их усилились.
   - В чем вы меня обвиняете? Разве я плохо вел  войну?  Вы  видели  планы
моих сражений, вы, спокойно предоставившие варварам...
   - Довольно! Довольно!..
   Он продолжал тихим голосом, чтобы его лучше слушали:
   - Да, правда. Я ошибаюсь, светочи Ваалов! Среди  вас  есть  бесстрашные
люди! Встань, Гискон!
   Осматривая ступеньки алтаря, прищуривая глаза, точно отыскивая кого-то,
он повторил:
   - Встань, Гискон! Теперь ты можешь  выступить  против  меня.  Они  тебя
поддержат. Но где же он?
   Потом он добавил, точно поправляя себя:
   - Ну да, конечно, он у себя дома! Он окружен сыновьями и отдает приказы
своим рабам. Он счастлив  и  пересчитывает  на  стене  почетные  ожерелья,
которыми наградило его отечество!
   Пожимая плечами, точно под ударами хлыста, они беспокойно задвигались.
   - Вы даже не знаете, жив он или мертв!
   И, не обращая внимания на их  возгласы,  он  говорил  им,  что,  предав
суффета, они тем самым предали Республику и что мир с римлянами, при  всей
его кажущейся выгоде, был пагубнее, чем двадцать битв.
   Несколько человек стали рукоплескать ему, но это были наименее  богатые
из членов Совета, которых всегда подозревали в тяготении к  народу  или  к
тирании. Их противники, начальники Сисситов и администраторы, превосходили
их числом: наиболее влиятельные поместились около Ганнона, который сидел в
другом  конце  зала,   перед   высокой   дверью,   завешенной   фиолетовой
драпировкой.
   Он скрыл под румянами язвы на лице. Но золотая пудра  осыпалась  с  его
волос на плечи двумя блестящими пятнами, и видно было,  что  они  белесые,
жидкие и вьющиеся, как шерсть. Повязки, пропитанные жирными  благовониями,
которые просачивались наружу и капали  на  пол,  скрывали  его  руки.  Его
здоровье, видимо,  ухудшалось;  глаза  совершенно  исчезали  под  опухшими
веками. Чтобы что-нибудь видеть, он  должен  был  закидывать  голову.  Его
сторонники  убеждали  его  ответить  Гамилькару.  Наконец,  он   заговорил
хриплым, отвратительным голосом:
   - Не будь таким надменным, Барка! Мы все побеждены!  Нужно  мириться  с
несчастье