увидеть Карфаген.
   - Нет, нет, еще не пришло время! - воскликнул суффет.
   Старый  раб,  видимо,  знал,  какая  опасность  пугает  Гамилькара,   и
продолжал:
   - Как его удержать? Мне уже  приходится  тешить  его  обещаниями,  и  в
Карфаген я попал сегодня только  для  того,  чтобы  купить  ему  кинжал  с
серебряной рукоятью, осыпанной жемчугом.
   Потом он рассказал, что, увидев  суффета  на  террасе,  он  выдал  себя
портовой страже за одну из служанок Саламбо и только таким образом смог  к
нему проникнуть.
   Гамилькар погрузился в долгое раздумье и, наконец, сказал:
   - Явись завтра в Мегару на закате солнца, за мастерские,  изготовляющие
пурпур, и крикни три раза шакалом. Если ты меня не увидишь, то  приходи  в
Карфаген каждое первое число месяца. Не забудь ничего! Люби его! Теперь ты
можешь говорить ему о Гамилькаре.
   Раб снова надел одежду, в которой явился, и они вышли вместе из дома  и
из порта.
   Гамилькар продолжал путь один, без свиты, ибо собрания старейшин были в
чрезвычайных случаях всегда тайными, и туда отправлялись скрытно.
   Сначала он шел вдоль восточного фасада Акрополя, затем миновал  Овощной
рынок,  галереи  Кинидзо,  квартал  торговцев  благовониями.  Редкие  огни
угасали, широкие улицы  пустели;  потом  появились  тени,  скользившие  во
мраке. Они следовали за ним, к ним присоединились другие, и  все,  так  же
как и он, направлялись в сторону Маппал.
   Храм Молоха построен был в мрачном месте, у  подножия  крутого  ущелья.
Снизу видны были только высокие стены, бесконечно поднимавшиеся вверх, как
у чудовищной гробницы. Ночь была темная, и  над  морем  навис  туман;  оно
билось об утес  с  шумом,  подобным  хрипу  и  рыданиям.  Тени  постепенно
исчезали, точно пройдя сквозь ограду.
   Войдя в ворота, пришедшие  попадали  в  большой  четырехугольный  двор,
окруженный аркадами. Посредине  возвышалось  восьмигранное  строение.  Над
строением   поднимались   купола,   громоздясь   вокруг   второго   этажа,
поддерживавшего круглую башню; над нею высилась  конусообразная  кровля  с
вогнутыми краями; на конус насажен был шар.
   В цилиндрах филигранной работы горели огни; цилиндры были  прилажены  к
шестам, которые держали в  руках  служители.  Светильники  колыхались  под
напором ветра  и  бросали  красные  отсветы  на  золотые  гребни,  которые
поддерживали на затылке волосы, заплетенные в  косы;  служители  бегали  и
окликали друг друга, готовясь к приему старейшин.
   На каменных плитах пола расположились в позах сфинксов громадные  львы,
живые  символы  всепожирающего  солнца.  Они  дремали,  полузакрыв   веки.
Проснувшись от шума шагов и голосов, они медленно поднимались, подходили к
старейшинам, которых узнавали по платью, и терлись  об  их  бока,  выгибая
спины и звучно зевая. При свете факелов виден был пар их дыхания. Волнение
усилилось, двери закрылись, все жрецы разбежались, и старейшины исчезли за
круглой колоннадой, которая образовала глубокое преддверие храма.
   Колонны были расположены наподобие колец Сатурна - один круг в  другом,
сначала круг, обозначающий год,  в  нем  -  месяцы  и  в  месяцах  -  дни,
последний круг примыкал к стене святилища.
   Там старейшины оставляли свои палки из рога нарвала, ибо закон,  всегда
соблюдавшийся,  наказывал  смертью  того,  кто  осмелился  бы  придти   на
заседание с каким-либо оружием. У многих одежда  была  разорвана  снизу  в
каком-нибудь одном месте, отмеченном пурпуровой нашивкой, чтобы  показать,
что, оплакивая смерть близких, они не жалели платья. Но этот  знак  печали
служил и для того, чтобы одежда не рвалась дальше. Другие прятали бороду в
мешочек из фиолетовой кожи, и мешочек этот прикреплялся двумя  шнурками  к
ушам. Все обнимались  при  встрече,  прижимая  друг  друга  к  груди.  Они
окружили Гамилькара, поздравляя его; их можно  было  принять  за  братьев,
встречающихся после долгой разлуки.
   Люди эти, в большинстве своем, были приземисты, с горбатыми носами, как
у ассирийских колоссов. В некоторых, однако, сказывалась африканская кровь
и происхождение от предков-кочевников. У них больше выдавались скулы,  они
были выше ростом, и ноги их были тоньше. Те  же,  которые  проводили  весь
день в своих конторах, были совсем бледны; другие носили  на  себе  печать
суровой жизни  в  пустыне;  необычайные  драгоценности  сверкали  на  всех
пальцах их смуглых рук, обожженных солнцем неведомых стран. Мореплавателей
можно было отличить по раскачивающейся  походке,  от  землепашцев  исходил
запах виноградного пресса, сена и пота вьючных животных. Эти старые пираты
возделывали теперь поля руками наемных рабочих; и  эти  купцы,  накопившие
деньги, снаряжали теперь суда, а земледельцы кормили рабов, знающих разные
ремесла. Все они  обладали  глубоким  знанием  религиозных  обрядов,  были
хитры, беспощадны и богаты. Они казались уставшими  от  долгих  забот.  Их
глаза, полные огня, смотрели недоверчиво, а привычка к  странствованиям  и
ко лжи, к торговле и к  власти  наложила  на  них  отпечаток  коварства  и
грубости, скрытой и иссту