оздвигнуть.  Все  его  планы,
все воспоминания проносились  у  него  в  голове,  еще  оглушенной  качкой
корабля.  Им  овладела  тревога;  вдруг,  теряя  силы,   он   почувствовал
потребность общения с богами.
   Он поднялся на верхний  этаж  своего  дома.  Потом,  вынув  из  золотой
раковины, висевшей  у  него  на  руке,  лопаточку  с  насаженными  на  нее
гвоздями, открыл маленькую комнату овальной формы.
   Тонкие черные кружки, вставленные  в  стену,  прозрачные,  как  стекло,
освещали комнату мягким светом. Между рядами этих одинаковых  дисков  были
просверлены  отверстия,  как  в  урнах  колумбариев.  В  каждом  отверстии
находился круглый  темный  камень,  с  виду  очень  тяжелый.  Только  люди
высокого духа поклонялись этим абаддирам, упавшим с луны.  Своим  падением
они означали светила, небо, огонь, своим цветом - мрачную  ночь,  а  своей
плотностью - внутреннюю  связь  всего  на  земле.  Воздух  в  таинственном
обиталище был удушливый. От морского песка, занесенного, очевидно,  ветром
в дверь, лежал на круглых камнях в нишах белый налет. Гамилькар пересчитал
их, потом укрыл лицо  покрывалом  шафранного  цвета  и,  упав  на  колени,
распростерся на полу, вытянув обе руки.
   Дневной свет ударял в листья черного  лотоса.  В  их  прозрачной  толще
вырисовывались деревья, горы, вихри, смутные формы животных; свет проникал
в комнату, грозный и в то же время мирный, каким  он  должен  быть  по  ту
сторону солнца, в угрюмых  пространствах  грядущего  созидания.  Гамилькар
старался изгнать из своих мыслей все формы, все символы и все наименования
богов,  чтобы  лучше  постигнуть  недвижный  дух,  скрытый   за   внешними
явлениями. В него как будто проникла жизнь планеты, и все более глубоким и
мудрым становилось его презрение к смерти и ко всему случайному. Когда  он
поднялся, то был преисполнен спокойного мужества, не подвластного  жалости
и страху. Чувствуя, что у  него  захватывает  дыхание,  он  направился  на
вершину башни, которая возвышалась над Карфагеном.
   Город, углубляясь, спускался вниз длинным сгибом  со  своими  куполами,
храмами, золотыми кровлями, домами, пальмовыми рощами, с расставленными  в
разных местах стеклянными шарами, откуда разливался свет. Укрепления  были
как  бы  гигантской  оправой  этого  рога  изобилия,  раскрывавшегося  ему
навстречу. Он видел внизу порты, площади, внутренности дворов, узор  улиц,
людей, казавшихся совсем маленькими, почти вровень с мостовыми. О, если бы
Ганнон не опоздал в то утро сражения у Эгатских островов! Глаза Гамилькара
устремились к краю горизонта, и он протянул в сторону Рима  свои  дрожащие
руки.
   Толпа расположилась на ступеньках  Акрополя.  На  площади  Камона  люди
толкались,  стараясь  увидеть  суффета.  Все  террасы  покрылись  народом;
некоторые узнали его и кланялись. Он удалился,  чтобы  усилить  нетерпение
толпы.
   Внизу,  в  зале,  Гамилькар  застал   самых   значительных   из   своих
сторонников:  Истатена,  Субельдия,  Гиктамона,  Ейюба   и   других.   Они
рассказывали ему обо всем, что произошло со  времени  заключения  мира:  о
скупости старейшин, об уходе солдат, их  возвращении,  их  требованиях,  о
взятии в плен Гискона, о похищении заимфа, о помощи Утике и о том, как  от
нее отступились: но никто не решался рассказать ему о событиях, касавшихся
его самого.  Наконец,  они  разошлись,  чтобы  снова  свидеться  ночью  на
собрании старейшин в храме Молоха.
   Когда они ушли, у дверей поднялся шум. Кто-то хотел войти, несмотря  на
запрет  слуг.  Крики  усилились.  Гамилькар  приказал  впустить  человека,
желавшего его видеть.
   В зал вошла старая негритянка, сгорбленная, вся в морщинах, дрожащая, с
тупым лицом, закутанная до пят в  широкое  синее  покрывало.  Она  подошла
прямо к суффету, и они взглянули  друг  другу  в  глаза.  Вдруг  Гамилькар
вздрогнул. Он поднял руку, и рабы удалились. Сделав знак негритянке, чтобы
она осторожно следовала за ним, он увлек ее за руку в отдаленную комнату.
   Негритянка бросилась на землю и стала  целовать  его  ноги.  Он  резким
движением поднял ее.
   - Где ты его оставил, Иддибал?
   - Там, господин.
   Сняв покрывало, негритянка потерла себе рукавом лицо: черный цвет кожи,
старческое дрожание и согбенная спина -  все  исчезло.  Перед  Гамилькаром
стоял сильный старик с лицом, обветренным песками, бурями и  морем.  Пучок
белых волос торчал на его черепе, как хохолок птицы: он насмешливо показал
взглядом на скрывавшие его одежды, которые сбросил на пол.
   - Это ты хорошо придумал, Иддибал. Очень хорошо!
   Потом Гамилькар прибавил, пронизывая его острым взглядом:
   - Никто еще не догадывается?
   Старик поклялся ему Кабирами, что свято хранит тайну. Они  не  покидают
своей хижины в трех днях пути от Гадрумета, на берегу, где кишат  черепахи
и где на дюнах растут пальмы.
   - Согласно твоему приказу, господин, я учу его метать копье  и  править
лошадьми.
   - Он ведь сильный, правда?
   - Да, господин, и очень отважный! Не  боится  ни  змей,  ни  грома,  ни
призраков. Бегает босиком, как пастух, по краю пропастей.
   - Продолжай, продолжай!
   - Он устраивает западни для диких зверей. В  прошлом  месяце,  поверишь
ли, он поймал орла и потащил его за собой. Кровь птицы  и  кровь  ребенка,
падая крупными каплями, мелькала в воздухе, точно лепестки  розы,  носимые
ветром. Взбешенная птица окутывала его бьющимися крыльями, он прижимал  ее
к груди, и, по мере того как орел умирал, смех мальчика звучал все громче,
яркий, сверкающий, как звон мечей.
   Гамилькар опустил голову, ослепленный этими предзнаменованиями величия.
   - Но вот уже несколько времени, как  им  овладела  тревога:  он  следит
взором за парусами, мелькающими на море, он грустит и отталкивает пищу, он
спрашивает про богов и хоче