| |
ужей; из глубины их души поднималось против воли низкое
любопытство, желание познать его вполне; желание это смешивалось с
угрызениями совести и усиливало ненависть. Наконец, он ступил вперед;
смущение, вызванное неожиданностью, исчезло. Толпа подняла руки, и его не
стало видно.
Лестница Акрополя имела шестьдесят ступеней. Он быстро спустился с них,
точно уносимый горным потоком с высоты горы; трижды видно было, как он
делал прыжки; потом он очутился внизу и остановился.
Плечи его были в крови; грудь дышала тяжелыми толчками; он так силился
разорвать путы, что руки его, крестообразно связанные на обнаженной
пояснице, надувались, как кольца змеи. С того места, где он очутился,
перед ним расходилось несколько улиц. В каждой из них протянуты были из
конца в конец параллельно три ряда бронзовых цепей, прикрепленных к пупу
богов Патэков; толпа теснилась у домов, а посредине расхаживали слуги
старейшин, размахивая бичами. Один из них стегнул его изо всех сил. Мато
двинулся в путь.
Все вытягивали руки поверх цепей, крича, что для Мато оставлен слишком
широкий путь. Так он шел, ощупываемый, пронзаемый, раздираемый пальцами
толпы; когда он доходил до конца одной улицы, перед ним открывалась
другая. Несколько раз он бросался в сторону, чтобы укусить своих
преследователей; тогда они быстро отступали, цепи заграждали ему путь, и
толпа разражалась хохотом.
Кто-то из детей разорвал ему ухо; девушка, прятавшая под рукавом острие
веретена, рассекла ему щеку; у него вырывали клочья волос, куски тела;
другие палками или губкой, пропитанной нечистотами, мазали ему лицо. Из
шеи с правой стороны хлынула кровь; толпа пришла в неистовство. Этот
последний из варваров был для карфагенян олицетворением всех варваров,
всего войска; они мстили ему за все свои бедствия, за свой ужас, за свой
позор. Бешенство толпы еще более разгоралось по мере того, как она
удовлетворяла свою жажду мести; слишком натянутые цепи гнулись и едва не
разрывались; толпа не чувствовала ударов, которыми рабы ее отгоняли;
некоторые цеплялись за выступы домов; изо всех отверстий в стенах
высовывались головы; все то зло, которое народ уже не мог нанести Мато,
изливалось в криках толпы.
Мато осыпали жестокой, грубой бранью, проклятиями, насмешливым
подзадориванием и, точно мало было тех мук, которые он терпел, ему
проредили еще более страшные пытки в вечности.
Слитный вой, несмолкаемый, бессмысленный, наполнял собою Карфаген.
Иногда один какой-нибудь звук, хриплый, неистовый, свирепый, повторялся в
течение нескольких минут всем народом. Стены дрожали от него сверху
донизу, и Мато казалось, что дома с обеих сторон улицы наступали на него,
поднимали на воздух и, как две могучие руки, душили его. Но он вспомнил,
что когда-то уже испытал нечто подобное. И тогда была та же толпа на
террасах, те же взгляды, та же ярость. Но он шел свободный, все
расступались перед ним, - его защищал бог. Это воспоминание становилось
все более отчетливым и преисполняло его сокрушающей печалью. Тени
проходили перед его глазами; город кружился перед ним, кровь струилась из
раны в боку; он чувствовал, что умирает; колени его сгибались, и он тихо
опустился на каменные плиты.
Кто-то пошел в храм Мелькарта и, взяв с треножника между колоннами
раскаленный на горящих углях железный прут, просунул его под первую цепь и
прижал к ране Мато. От тела пошел дым; вой толпы заглушил голос Мато; он
снова встал на ноги.
Пройдя еще шесть шагов, он упал в третий, потом в четвертый раз; каждый
раз его поднимала новая пытка. На него направляли трубки, из которых
капало кипящее масло; ему бросали под ноги осколки стекла; он продолжал
идти. На углу улицы Сатеб он прислонился к стене под навесом лавки и более
не двигался.
Рабы Совета старейшин хлестали его бичами из гиппопотамовой кожи так
долго и так яростно, что бахрома их туник сделалась мокрой от пота. Мато
казался бесчувственным; но вдруг он сорвался с места и бросился бежать
наугад, громко стуча зубами, точно от страшного холода. Он миновал улицу
Будеса, улицу Сепо, промчался через Овощной рынок и добежал до Камонской
площади.
С этой минуты он принадлежал жрецам; рабы оттеснили толпу; Мато
очутился на просторе. Он огляделся вокруг себя, и глаза его встретились с
глазами Саламбо.
Еще вначале, едва он сделал первый шаг, она поднялась с места; потом
непроизвольно, по мере того как он приближался, она постепенно подходила к
краю террасы, и скоро все кругом исчезло, и она ничего не видела, кроме
Мато. В душе ее наступило безмолвие, точно открылась пропасть, и весь мир
исчез под гнетом одной единственной мысли, одного воспоминания, одного
взгляда. Человек, который шел к ней, притягивал ее.
Кроме глаз, в нем не осталось ничего человеческого; он представлял
собою сплошную красную массу, разорвавшиеся веревки свисали с бедер, но их
нельзя было отличить от сухожилий его рук, с которых сошла кожа; рот его
был широко раскрыт; из орбит выходили два пламени, точно поднимаясь к
волосам; и несчастный продолжал идти.
Он дошел до подножия террасы. Саламбо наклонилась над перилами; эти
страшные зрачки были обращены на нее, и она поняла, сколько он выстрадал
за нее. Он умирал, но она видела его таким, каким он был в палатке, на
коленях перед нею, обнимающим ее стан, шепчущим ей нежные слова. Она
жаждала вновь их услышать; сна готов
|
|
