ехом у гризеток, находивших,  что  он  "очень  мило
себя держит". Самый приличный  из  всех  студентов,  он  стриг  волосы  не
слишком длинно и не слишком коротко,  не  проедал  первого  числа  деньги,
присланные на три месяца, и  был  в  хороших  отношениях  с  профессорами.
Излишеств он себе не позволял по своему малодушию и из осторожности.
   Когда Леон занимался днем у себя  в  комнате  или  вечером  под  липами
Люксембургского сада, на память ему приходила Эмма, он задумывался и ронял
Свод  законов.  Но  мало-помалу  его  чувство  к  ней  ослабело,  на  него
наслоились иные желания, хотя и не  совсем  заглушили  его.  Леон  еще  не
утратил надежду; неясное предчувствие манило его из далей будущего,  точно
золотой плод, качающийся на ветке сказочного дерева.
   Когда же он встретился с Эммой после трехлетней  разлуки,  страсть  его
проснулась. Он решил, что пора сойтись с этой женщиной. К тому же  веселые
компании, в которых ему приходилось бывать,  придали  ему  развязности,  и
теперь, вернувшись в провинцию, он уже смотрел свысока  на  всех,  кто  не
ступал в лакированных ботинках по  асфальту  столичных  улиц.  Разумеется,
перед парижанкой в кружевах или же  войдя  в  салон  знаменитого  ученого,
украшенного орденами и с собственным выездом,  бедный  помощник  нотариуса
трусил бы, как  школьник.  Но  здесь,  на  руанской  набережной,  с  женой
лекаришки  он  не  стеснялся,  он  знал   заранее,   что   обольстит   ее.
Самонадеянность человека зависит от той среды, которая  его  окружает:  на
антресолях говорят иначе,  нежели  на  пятом  этаже,  добродетель  богатой
женщины ограждена всеми ее кредитными билетами, подобно тому как ее корсет
поддерживают косточки, вставленные в подкладку.
   Простившись вечером с супругами Бовари,  Леон  пошел  за  ними  следом.
Обнаружив, что они остановились в "Красном кресте", он  вернулся  домой  и
всю ночь потом обдумывал план.
   На другой день, часов около пяти, чувствуя, как что-то давит ему горло,
с помертвевшим лицом, исполненный решимости труса, той решимости,  которая
уже ни перед чем не останавливается, он вошел на кухню постоялого двора.
   - Барина нет, - объявил слуга.
   Леон решил, что это добрый знак. Он поднялся по лестнице. Его появление
ничуть не смутило Эмму; напротив, она извинилась, что забыла сказать,  где
они сняли номер.
   - А я догадался! - воскликнул Леон.
   - То есть как?
   Он ответил,  что  пошел  наугад,  что  сюда  его  привело  чутье.  Эмма
заулыбалась - тогда Леон, поняв,  что  сказал  глупость,  тут  же  сочинил
другую версию: целое утро он искал ее по всем гостиницам.
   - Итак, вы решили остаться? - спросил он.
   - Да, - ответила она, - и напрасно. Нехорошо  привыкать  к  недоступным
удовольствиям, когда голова пухнет от забот...
   - О, я вас понимаю!..
   - Нет, вы этого понять не можете - вы не женщина!
   Но ведь и у мужчин есть свои горести. Так, философствуя, втянулись  они
в беседу. Эмма долго говорила о том, как мелки земные страсти,  и  о  том,
что сердце человека обречено на вечное одиночество.
   Чтобы  порисоваться,  а  быть  может,  наивно  подражая  своим  любимым
меланхолическим героям,  молодой  человек  сказал,  что  его  занятия  ему
опротивели. Юриспруденцию он ненавидит, его влечет к себе другое  поприще,
а мать в каждом письме докучает ему своими наставлениями.  Они  все  яснее
говорили о том,  почему  им  так  тяжело,  и  это  растущее  взаимодоверие
действовало на них возбуждающе. Но все же быть откровенными до  конца  они
не решались - они старались найти такие слова,  которые  могли  бы  только
навести на определенную мысль. Эмма так и не сказала, что любила  другого;
Леон не признался, что позабыл ее.
   Быть может, Леон теперь и не помнил об ужинах с масками после  бала,  а
Эмма, конечно, не думала о том, как она утром бежала по траве на  свидание
в усадьбу своего любовника. Уличный шум почти не долетал до  них;  в  этом
номерке, именно потому, что он был  такой  тесный,  они  чувствовали  себя
как-то особенно уединенно. Эмма, в  канифасовом  пеньюаре,  откинулась  на
спинку старого кресла, желтые обои сзади нее  казались  золотым  фоном,  в
зеркале отражались ее волосы с  белой  полоской  прямого  пробора,  из-под
прядей выглядывали мочки ушей.
   - Ах, простите! - сказала она.  -  Вам,  верно,  наскучили  мои  вечные
жалобы!
   - Да нет, что вы, что вы!
   - Если б вы знали, о чем я всегда мечтала! - воскликнула Эмма, глядя  в
потолок своими прекрасными глазами, в которых вдруг заблестели слезинки.
   - А я? О, я столько выстрадал! Я часто убегал из дому, ходил, бродил по
набережной, старался  оглушить  себя  шумом  толпы  и  все  никак  не  мог
отделаться от наваждения. На бульваре я видел у одного торговца  эстампами
итальянскую гравюру с изображением Музы. Муза в тунике,  с  незабудками  в
распущенных волосах, глядит на луну. Какая-то сила неудержимо влекла  меня
к ней. Я ч