сами простаивал перед этой гравюрой. Муза была чуть-чуть похожа
на вас, - дрогнувшим голосом добавил Леон.
   Эмма,  чувствуя,  как  губы  у  нее  невольно  складываются  в  улыбку,
отвернулась.
   - Я часто писал вам письма и тут же их рвал, - снова заговорил Леон.
   Она молчала.
   - Я мечтал: а вдруг вы приедете в Париж! На улицах мне часто  казалось,
что я вижу вас. Я бегал за всеми фиакрами, в которых мелькал кончик  шали,
кончик вуалетки, похожей на вашу...
   Эмма, видимо, решила не прерывать его. Скрестив руки и опустив  голову,
она рассматривала банты  своих  атласных  туфелек,  и  пальцы  ее  ног  по
временам шевелились.
   Наконец она вздохнула.
   - А все же нет ничего печальнее моей участи: моя жизнь никому не нужна.
Если бы от наших страданий кому-нибудь было легче, то мы  бы,  по  крайней
мере, утешались мыслью о том, что жертвуем собой ради других.
   Леон стал превозносить добродетель, долг  и  безмолвное  самоотречение;
оказывается, он тоже ощущал неодолимую потребность в самопожертвовании, но
не мог удовлетворить ее.
   - Мне очень хочется быть сестрой милосердия, - сказала она.
   - Увы! - воскликнул Леон. - У мужчин такого святого призвания нет. Я не
вижу для себя занятия... пожалуй, кроме медицины...
   Едва заметно пожав плечами, Эмма стала рассказывать  о  своей  болезни:
ведь она чуть не умерла! Как Жаль! Смерть прекратила бы ее страдания. Леон
поспешил признаться, что он тоже мечтает только о _покое могилы_.  Однажды
вечером ему будто  бы  даже  вздумалось  составить  завещание,  и  в  этом
завещании он просил, чтобы к нему в гроб положили тот прелестный коврик  с
бархатной каемкой, который ему когда-то подарила Эмма. Обоим в самом  деле
хотелось быть такими, какими они себя изображали: оба создали себе идеал и
к этому идеалу подтягивали свое прошлое. Слова - это волочильный стан,  на
котором можно растянуть любое чувство.
   Однако выдумка с ковриком показалась ей неправдоподобной.
   - Зачем же? - спросила она.
   - Зачем?
   Леон замялся.
   - Затем, что я вас так любил!
   Порадовавшись, что самый трудный барьер взят, Леон искоса  взглянул  на
нее.
   С ним произошло то же,  что  происходит  на  небе,  когда  ветер  вдруг
разгонит облака. Грустные думы, находившие одна  на  другую  и  омрачавшие
голубые глаза Леона, как будто бы рассеялись; его лицо сияло счастьем.
   Он ждал.
   - Я и раньше об этом догадывалась... - наконец произнесла Эмма.
   И  тут  они  начали  пересказывать  друг  другу  мелкие  события   того
невозвратного времени, все радости и горести которого  сводились  для  них
теперь  к  одному-единственному  слову.  Он   вспомнил   беседку,   увитую
ломоносом, платья Эммы, обстановку ее комнаты, весь ее дом.
   - А наши милые кактусы целы?
   - Померзли зимой.
   - Как часто я о них думал, если б вы только  знали!  Я  представлял  их
себе точно такими, как в те летние утра, когда  занавески  на  окнах  были
пронизаны солнечным светом... и когда  ваши  обнаженные  руки  мелькали  в
цветах.
   - Милый друг! - сказала Эмма и протянула ему руку.
   Леон прильнул к ней губами. Потом глубоко вздохнул.
   - Внутри вас была тогда какая-то неведомая сила, и она  действовала  на
меня неотразимо... - продолжал Леон. - Однажды я пришел к  вам...  Но  вы,
конечно, этого не помните.
   - Нет, помню, - возразила Эмма. - Ну, дальше?
   - Вы стояли внизу, в передней, на ступеньке, собирались уходить. На вас
была шляпка с голубенькими цветочками. Вы мне не предложили проводить вас,
а я все-таки, наперекор самому себе, пошел за вами. С каждой  минутой  мне
все яснее становилось,  что  я  допустил  бестактность.  Я  плелся  сзади,
навязываться в провожатые мне было неловко, а уйти совсем я не мог.  Когда
вы заходили в лавки, я оставался  на  улице  и  смотрел  в  окно,  как  вы
снимаете перчатки и отсчитываете деньги. Но вот  вы  позвонили  к  госпоже
Тюваш, вам открыли, за вами захлопнулась большая тяжелая дверь, а  я  стою
перед ней как дурак.
   Госпожа Бовари слушала его  и  дивилась  тому,  какая  она  старая;  ей
казалось, что все эти  восстанавливаемые  в  памяти  подробности  удлиняют
прожитую жизнь; чувства, которые она сейчас  вызывала  в  себе,  росли  до
бесконечности.
   - Да, правда!..  Правда!..  Правда!..  -  полузакрыв  глаза,  время  от
времени роняла Эмма.
   На всех часах квартала Бовуазин, где что ни шаг - то  пансион,  церковь
или заброшенный особняк, пробило восемь. Леон и Эмма молчали, но когда они
обменивались взглядами,  в  ушах  у  них  начинало  шуметь,  точно  из  их
неподвижных зрачков исходил какой-то звук. Они взялись за руки, и прошлое,
будущее, воспоминания и мечты - все для них слилось в од