,
принималась за свой туалет. Первым делом она вытаскивала из волос  гребень
и встряхивала головой. Когда бедный мальчик увидел впервые, как кольца  ее
волос раскрутились и вся копна спустилась ниже колен, то это было для него
нечаянным  вступлением   в   особый,   неведомый   мир,   пугающий   своим
великолепием.
   Эмма, конечно, не замечала его душевных движений, его робких  взглядов.
Она и не подозревала, что вот тут, около нее, под рубашкой из  домотканого
полотна,  в  юном  сердце,  открытом  для  лучей  ее   красоты,   трепещет
исчезнувшая из ее жизни любовь. Впрочем, Эмма была теперь до такой степени
равнодушна ко всему на свете, так ласково со всеми говорила, а взгляд ее в
это же самое время выражал такое презрение,  такие  резкие  бывали  у  нее
переходы, что вряд ли кто-нибудь мог понять, где  кончается  ее  эгоизм  и
начинается отзывчивость, где кончается  порок  и  начинается  добродетель.
Так, однажды вечером, служанка тщетно пыталась найти благовидный  предлог,
чтобы уйти со двора, и Эмма на нее рассердилась, а потом вдруг спросила  в
упор:
   - Ты что, любишь его?
   И, не дожидаясь  ответа  от  зардевшейся  Фелисите,  с  грустным  видом
сказала:
   - Ну поди погуляй!
   В начале весны Эмма, не посчитавшись с мужем,  велела  перекопать  весь
сад.  Муж,  впрочем,  был  счастлив,  что  она  хоть  в  чем-то  проявляет
настойчивость.  А  она  заметно  окрепла,   и   проявления   настойчивости
наблюдались у  нее  все  чаще.  Прежде  всего  ей  удалось  отделаться  от
кормилицы, тетушки Роле, которая, пока Эмма выздоравливала, с двумя своими
питомцами и прожорливым, точно акула,  пенсионером,  зачастила  к  ней  на
кухню. Потом она  сократила  визиты  семейства  Оме,  постепенно  отвадила
других гостей  и  стала  реже  ходить  в  церковь,  заслужив  этим  полное
одобрение аптекаря, который на правах друга однажды заметил ей:
   - Вы уж было совсем замолились!
   Аббат  Бурнизьен  по-прежнему  приходил   каждый   день   после   урока
катехизиса. Он любил посидеть на  воздухе,  в  беседке,  "в  рощице",  как
называл он сад. К этому времени возвращался Шарль. Оба страдали  от  жары;
им приносили сладкого сидру, и они  пили  за  окончательное  выздоровление
г-жи Бовари.
   Тут же, то есть внизу, как раз  напротив  беседки,  ловил  раков  Бине.
Бовари звал его выпить холодненького -  тот  уж  очень  ловко  откупоривал
бутылки.
   -  Бутылку  не  нужно  наклонять,  -  самодовольным   взглядом   озирая
окрестности, говорил Бине. - Сначала  мы  перережем  проволочку,  а  потом
осторожно, потихоньку-полегоньку,  вытолкнем  пробку  -  так  открывают  в
ресторанах бутылки с сельтерской.
   Но во время опыта сидр нередко обдавал всю компанию, и в таких  случаях
священник, смеясь утробным смехом, всегда одинаково острил:
   - Его доброкачественность бросается в глаза!
   Аббат Бурнизьен был в самом  деле  человек  незлобивый;  когда  однажды
фармацевт посоветовал Шарлю развлечь  супругу  -  повезти  ее  в  руанский
театр, где гастролировал знаменитый тенор Лагарди, он ничем  не  обнаружил
своего неудовольствия. Озадаченный  его  невозмутимостью,  г-н  Оме  прямо
обратился к нему и спросил, как  он  на  это  смотрит;  священник  же  ему
ответил, что музыка не так вредна, как литература.
   Фармацевт  вступился  за  словесность.   Он   считал,   что   театр   в
увлекательной форме преподносит зрителям нравоучение и  этим  способствует
искоренению предрассудков.
   - Castigat ridendo mores [он  смехом  бичует  нравы  (лат.)],  господин
Бурнизьен! Возьмите, например, почти  все  трагедии  Вольтера:  они  полны
философских мыслей - для народа это настоящая школа морали и дипломатии.
   - Я  когда-то  видел  пьесу  под  названием  "Парижский  мальчишка",  -
вмешался Вине. - Там выведен интересный тип старого генерала  -  ну  прямо
выхвачен из жизни! Какого звону задает этот генерал одному барчуку! Барчук
соблазнил работницу, а та в конце концов...
   - Бесспорно, есть плохая литература, как есть  плохая  фармацевтика,  -
продолжал Оме. - Но отвергать огулом все лучшее, что есть в  искусстве,  -
это, по-моему, нелепость; в этом есть что-то средневековое, достойное  тех
ужасных времен, когда Галилей томился в заточении.
   - Я не отрицаю, что есть  хорошие  произведения,  хорошие  писатели,  -
возразил священник. - Но уже одно то, что особы обоего пола  собираются  в
дивном здании, обставленном по последнему слову светского  искусства...  И
потом этот чисто языческий маскарад, румяна, яркий свет, томные  голоса  -
все это в конце концов ведет  к  ослаблению  нравов,  вызывает  нескромные
мысли, нечистые желания. Так,  по  крайней  мере,  смотрели  на  это  отцы
церкви. А уж раз, - добавил священник, внезапно приняв  таинственный  вид,
что не мешало ему разминать на большом пальце понюшку  табаку,  -  церковь
осудила зрелища, значит, у  нее  были  для  этого  причины.  Наше  дело  -
исполнять ее веления.
   - А знаете, почему церковь отлучает  актеров?  -  спросил  аптекарь.  -
Потому что в  давнопрошедшие  времена  их  представления  конкурировали  с
церковными. Да,  да!  Прежде  играли,  прежде  разыгрывали  на  хорах  так
называемые мистерии; в сущности же, это были не мистерии, а  что-то  вроде
фарсов, да еще фарсов-то в большинстве случаев непристойных.
   Священник вместо ответа шумно вздохнул, а фармацевт все не унимался.
   - Это как  в  Библии.  Там  есть  такие...  я  бы  сказал...  пикантные
подробности, уверяю вас!.. Там все вещи называются своими именами!
   Тут Бурнизьена всего передернуло, но аптекарь не дал ему рта раскрыть:
   - Вы же не станете отрицать, что эта книга не для  молодых  девушек.  Я
бы, например, был не в восторге, если б моя Аталия...
   - Да ведь Библию рекомендуют протестанты, а не мы! - вый