| |
пытала
тогда и которое с тех пор не переставало жить в ней, - чувство, лишенное
прежней силы, но зато сохранившее всю свою пленительную глубину. Душа ее,
сломленная гордыней, находила успокоение в христианской кротости.
Наслаждаясь собственной слабостью, Эмма смотрела на свое безволие, как на
широкие врата, через которые в нее войдет благодать. Значит, есть же на
земле неизреченные блаженства, и перед ними земное счастье - прах, есть
любовь превыше всякой другой, любовь непрерывная, бесконечная, неуклонно
растущая! Лелея обманчивые надежды, Эмма представляла себе, что душа
человеческая, достигнув совершенства, способна воспарить над землею и
слиться с небесами. И она мечтала об этом. Ей хотелось стать святой. Она
купила себе четки, стала носить ладанки; она думала о том, как хорошо было
бы повесить у себя в комнате над изголовьем усыпанный изумрудами ковчежец
и каждый вечер прикладываться к нему.
Священника радовало такое ее умонастроение, но он опасался, что Эмма
из-за своей чрезмерной набожности может впасть в ересь и даже свихнуться.
Богобоязненность Эммы не укладывалась в известные рамки, и это было уже
вне его компетенции, поэтому он счел за благо написать торговцу книгами
духовно-нравственного содержания г-ну Булару и попросить его прислать
"что-нибудь достойное внимания для одной очень умной особы женского пола".
Книгопродавец отнесся к его просьбе столь же равнодушно, как если бы ему
дали заказ на поставку скобяного товара неграм, и упаковал подряд все
душеспасительные книги, которые были тогда в ходу. Он прислал и учебники в
вопросах и ответах, и злобные памфлеты в духе г-на де Местра (*39), и
нечто приторное, романообразное, в розовых переплетах, состряпанное
сладкопевцами-семинаристами или же раскаявшимися синими чулками. Чего-чего
тут только не было: и "Предмет для неустанных размышлений", и "Светский
человек у ног девы Марии, сочинение г-на де***, разных орденов кавалера",
и "Книга для юношества о заблуждениях Вольтера", и т.п.
Госпожа Бовари была еще не в силах на чем-либо сосредоточиться - для
этого у нее была недостаточно ясная голова, а на присланные книги она
набросилась с излишней жадностью. К церковной догматике она сразу
почувствовала отвращение; в сочинениях полемических ожесточенные нападки
на лиц, о которых она не имела понятия, прискучили ей; наконец, в светских
повестушках религиозного направления она обнаружила полнейшее незнание
жизни; она надеялась, что душеполезные книги докажут ей непреложность
некоторых истин, но они произвели как раз обратное действие: самые истины
мало-помалу утратили для Эммы свое обаяние. Впрочем, она пока еще
упорствовала, и когда книга выпадала у нее из рук, ей казалось, что такую
красивую печаль способна чувствовать лишь настроенная на самый высокий лад
католичка.
Между тем память о Родольфе ушла на самое дно ее души, и там она и
покоилась, еще более величественная и неподвижная, нежели мумия земного
владыки в какой-нибудь усыпальнице. Ее набальзамированная любовь источала
некое благоухание и, пропитывая собою решительно все, насыщала нежностью
ту безгрешную атмосферу, в которой стремилась жить Эмма. Преклонив колени
на своей готической скамеечке, Эмма обращала к богу те же ласковые слова,
которые она когда-то со всем пылом неверной жены шептала своему любовнику.
Ей казалось, что так она укрепляет в себе веру, и все же она не" находила
отрады в молитве - вся разбитая, она вставала со скамейки, и внутренний
голос шептал ей, что она - жертва какого-то грандиозного обмана. Но она
утешала себя тем, что господь посылает ей испытание. В своей богомольной
гордыне Эмма сравнивала себя с теми знатными дамами былых времен, славе
которых она завидовала, глядя на изображение де Лавальер; необыкновенно
величественно выглядевшие в длинных платьях с расшитым шлейфом, они
уединялись для того, чтобы у ног Христа выплакать слезы своей наболевшей
души.
Эмма увлеклась благотворительностью. Шила платья для бедных, посылала
дров роженицам. Однажды Шарль, придя домой, застал на кухне трех
проходимцев - они сидели за столом и ели суп. На время болезни Эммы Шарль
отправил дочку к кормилице - теперь Эмма взяла ее домой. Она начала учить
ее читать, и слезы Берты уже не выводили Эмму из терпения. Это была
внушенная самой себе кротость, это было полное всепрощение. О чем бы она
ни говорила, речь ее становилась выспренней. Она спрашивала Берту:
- У тебя больше не болит животик, мой ангел?
Госпоже Бовари-старшей теперь уже не к чему было придраться; ей только
не нравилось, что невестка помешалась на вязании фуфаек для сирот - лучше
бы свое тряпье чинила. Но нелады с мужем извели почтенную даму, и она
блаженствовала в тихом доме у сына; чтобы не видеть, как ее супруг, ярый
безбожник, ест в Великую пятницу колбасу, она прожила здесь и Страстную, и
Пасху.
Свекровь, ободряюще действовавшая на Эмму своей прямо" линейностью и
всей своей горделивой осанкой, была далеко не единственной ее собеседницей
- почти каждый день она с кем-нибудь да встречалась. Ее навещали г-жа
Ланглуа, г-жа Карон, г-жа Дюбрейль, г-жа Тюваш и, ежедневно с двух до
пяти, милейшая г-жа Оме, единственная из всех не верившая ни одной сплетне
про свою соседку. Бывали у Эммы и дети Оме; их сопровождал Жюстен. Он
поднимался с ними на второй этаж и до самого ухода молча, не шевелясь,
стоял у порога. Иной раз г-жа Бовари, не смущаясь его присутствие
|
|
