х, воскликнул Шарль.
   Но обе женщины в бешенстве вылетели из комнаты. Эмма  топала  ногами  и
все повторяла:
   - Как она себя держит! Мужичка!
   Шарль бросился к матери. Та была вне себя.
   - Нахалка! Вертушка! А может, еще и хуже! - шипела свекровь.
   Она прямо сказала, что, если невестка не придет к ней и  не  извинится,
она сейчас же уедет. Шарль побежал к  жене  -  он  на  коленях  умолял  ее
уступить. В конце концов Эмма согласилась:
   - Хорошо! Я пойду!
   В самом деле, она с достоинством  маркизы  протянула  свекрови  руку  и
сказала:
   - Извините, сударыня.
   Но,  вернувшись  к  себе,  бросилась  ничком  на  кровать  и  по-детски
расплакалась, уткнувшись в подушку.
   У нее с Родольфом был уговор, что в каком-нибудь исключительном  случае
она прикрепит к оконной занавеске клочок белой бумаги: если Родольф  будет
в это время в Ионвиле, то по этому знаку сейчас же  пройдет  на  задворки.
Эмма подала сигнал. Прождав три четверти часа, она вдруг увидела  Родольфа
на углу крытого рынка. Она чуть было не отворила окно и не окликнула  его,
но он уже исчез. Эмма снова впала в отчаяние.
   Вскоре ей, однако, послышались шаги на тротуаре. Конечно, это  был  он.
Она спустилась с лестницы, перебежала двор. Он стоял там  в  проулке.  Она
кинулась к нему в объятия.
   - Ты неосторожна, - заметил он.
   - Ах, если б ты знал! - воскликнула Эмма.
   И тут она рассказала ему все - рассказала торопливо, бессвязно,  сгущая
краски, выдумывая, со множеством отступлений, которые  окончательно  сбили
его с толку.
   - Полно, мой ангел! Возьми себя в руки! Успокойся! Потерпи!
   - Но я уже четыре года терплю и мучаюсь!.. Наша с тобой  любовь  такая,
что я, не стыдясь, призналась бы  в  ней  перед  лицом  божиим!  Они  меня
истерзали. Я больше не могу! Спаси меня!
   Она прижималась к Родольфу. Ее мокрые от  слез  глаза  блестели,  точно
огоньки, отраженные в воде; от частого дыхания вздымалась  грудь.  Никогда
еще Родольф не любил ее так страстно. Совсем потеряв голову, он спросил:
   - Что же делать? Чего ты хочешь?
   - Возьми меня отсюда! - воскликнула она. - Увези меня!.. Я тебя умоляю!
   И она потянулась к его губам как бы для того, чтобы вместе  с  поцелуем
вырвать невольное согласие.
   - Но... - начал Родольф.
   - Что такое?
   - А твоя дочь?
   Эмма помедлила.
   - Придется взять ее с собой! - решила она.
   "Что за женщина!" - подумал Родольф, глядя ей вслед.
   Она убежала в сад. Ее звали.
   Все  последующие  дни  Бовари-мать  не   могла   надивиться   перемене,
происшедшей в невестке. И точно:  Эмма  стала  покладистее,  почтительнее,
снизошла даже до того, что спросила свекровь, как надо мариновать огурцы.
   Делалось ли это с целью отвести глаза свекрови и мужу? Или же  это  был
своего  рода  сладострастный  стоицизм,   желание   глубже   почувствовать
убожество всего того, что она покидала?  Нет,  она  была  далека  от  этой
мысли, как раз наоборот: она вся ушла в предвкушение близкого  счастья.  С
Родольфом она только об этом и говорила. Положив голову ему на плечо,  она
шептала:
   - Ах, когда же мы будем с тобой в почтовой карете!.. Ты можешь себе это
представить? Неужели это все-таки совершится?  Когда  лошади  понесут  нас
стрелой, у меня, наверно, будет такое чувство, словно  мы  поднимаемся  на
воздушном шаре, словно мы возносимся  к  облакам.  Знаешь,  я  уже  считаю
дни... А ты?
   За последнее время г-жа Бовари как-то  особенно  похорошела.  Она  была
красива тою не поддающейся определению красотой, которую  питают  радость,
воодушевление, успех и которая, в сущности, есть не что иное, как гармония
между темпераментом и обстоятельствами жизни. Вожделения, горести, опыт  в
наслаждениях, вечно юные мечты - все это было так  же  необходимо  для  ее
постепенного душевного роста,  как  цветам  необходимы  удобрение,  дождь,
ветер и солнце, и теперь  она  вдруг  раскрылась  во  всей  полноте  своей
натуры. Разрез ее глаз был словно создан для влюбленных взглядов, во время
которых ее  зрачки  пропадали,  тонкие  ноздри  раздувались  от  глубокого
дыхания, а уголки полных губ, затененных черным пушком, хорошо видным  при
свете,  оттягивались  кверху.  Казалось,  опытный  в  искушениях  художник
укладывал завитки волос на  ее  затылке.  А  когда  прихоть  тайной  любви
распускала ее  волосы,  они  падали  небрежно,  тяжелой  волной.  Голос  и
движения Эммы стали мягче. Что-то пронзительное,  но  неуловимое  исходило
даже от складок ее платья, от изгиба ее  ноги.  Шарлю  она  представлялась
столь же пленительной и неотразимой, как в первые дни после женитьбы.
   Когда он возвращался домой поздно, он не смел ее будить. От фарфорового
ночника на потолке дрожал световой круг, а  в  тени,  у  изножья  кровати,
белой палаткой вздувался полог над колыбелью. Шарль смотрел на жену  и  на
дочку. Ему казалось, что он улавливает легкое дыхание девочки. Теперь  она
будет расти не по дням, а по  часам;  каждое  время  года  означит  в  ней
какую-нибудь перемену. Шарль представлял себе, как она с  веселым  личиком
возвращается под вечер из школы, платьице на ней выпачкано  чернилами