оду
приносимых блюд. Иногда он даже привставал и  деликатно  указывал  хозяйке
наиболее лакомый кусочек или же, обращаясь к служанке,  давал  ей  советы,
как надо приготовлять рагу и  какая  приправа  к  какому  блюду  идет.  Об
ароматических веществах, о мясных вытяжках, соусах и желатине  он  говорил
так, что его можно было заслушаться. Надо заметить, что г-н Оме  держал  в
голове больше рецептов,  чем  в  его  аптеке  умещалось  склянок;  он  сам
великолепно  варил  варенье,  делал  уксус,  сладкие  ликеры,   знал   все
нововведения в области экономных переносных  плит,  знал  секрет  хранения
сыра и выхаживания больных вин.
   В восемь часов за ним приходил Жюстен - пора было закрывать аптеку. Г-н
Оме лукаво поглядывал на него, особенно  если  тут  была  Фелисите,  -  он
заметил, что его ученик повадился в докторский дом.
   - Мой молодец что-то начал задумываться, -  говорил  аптекарь.  -  Черт
возьми, уж не влюбился ли он в вашу служанку?
   Но у Жюстена был  более  серьезный  недостаток:  он  вечно  подслушивал
разговоры взрослых, и  аптекарь  его  за  это  журил.  Так,  например,  по
воскресеньям, когда дети  засыпали  в  креслах,  сбивая  спинами  чересчур
широкие коленкоровые чехлы, и г-жа Оме вызывала Жюстена в гостиную,  чтобы
он унес их в детскую, его потом невозможно было выпроводить.
   На этих воскресных вечеринках у фармацевта  народу  бывало  немного,  -
злой язык хозяина и его политические  взгляды  мало-помалу  оттолкнули  от
него людей почтенных.  Зато  помощник  нотариуса  не  пропускал  ни  одной
вечеринки. Заслышав звонок, он бросался встречать г-жу Бовари, принимал ее
шаль, а грубые веревочные туфли,  которые  она  надевала  на  ботинки  для
защиты от снега, отставлял в сторону, под аптекарскую конторку.
   Сначала играли в тридцать одно, потом г-н Оме играл с Эммой в экарте, а
Леон, стоя сзади, давал ей советы. Опираясь на спинку ее стула, он смотрел
на гребень, впившийся зубьями в ее прическу. Когда Эмма сбрасывала  карты,
на груди у нее всякий раз  приподнималось  с  правой  стороны  платье.  От
зачесанных кверху волос ложился на спину коричневый отблеск и,  постепенно
бледнея,  в  конце  концов  сливался  с  полумраком.  Внизу  платье  Эммы,
пузырясь, морщась бесчисленными складками, свешивалось по  обеим  сторонам
стула и ниспадало до полу. Нечаянно дотронувшись до него ботинком, Леон  с
таким испуганным видом отшатывался, словно наступил кому-нибудь на ногу.
   После карт аптекарь с врачом сражались в домино, Эмма пересаживалась и,
облокотившись на стол, перелистывала "Иллюстрацию" (*31). Она приносила  с
собою журнал мод. Леон подсаживался к ней; они вместе смотрели картинки  и
ждали друг друга,  чтобы  перевернуть  страницу.  Она  часто  просила  его
почитать стихи; Леон декламировал нараспев и  нарочно  делал  паузы  после
строк, в которых говорилось о любви. Но его раздражал стук  костяшек.  Г-н
Оме был сильный игрок и всегда обыгрывал Шарля на  дубль-шесть.  Дойдя  до
трехсот, оба разваливались в креслах у камина и очень скоро засыпали.  Под
пеплом дотлевал огонь; в чайнике было пусто; Леон все читал. Эмма,  слушая
его, машинально вертела газовый абажур, на котором были нарисованы Пьеро в
колясках и канатные плясуньи с балансирами в руках. Леон указывал Эмме  на
заснувших и переставал читать; тогда они начинали говорить шепотом; и  эта
беседа казалась им еще приятнее, оттого что их никто не слышал.
   Они заключили между собой нечто  вроде  соглашения,  предусматривавшего
постоянный обмен книгами и романсами. Г-н Бовари не был ревнив, и это  его
не задевало.
   На свои именины он получил в подарок прекрасную френологическую голову,
выкрашенную в синий цвет и испещренную цифрами до самой шеи. Это был  знак
внимания со стороны Леона. Он  вообще  был  внимателен  к  лекарю  и  даже
исполнял его поручения в Руане. А когда один нашумевший роман ввел в  моду
кактусы, Леон стал покупать их для г-жи Бовари и  привозил  в  "Ласточке",
всю дорогу держа их на коленях и накалывая пальцы колючками.
   Эмма велела приделать у себя под окошком полочку с решеткой, чтобы было
куда ставить горшки с цветами. Леон тоже устроил у себя  подвесной  садик.
Ухаживая за цветами, они видели друг друга в окно.
   Во всем городе было только одно окошко, в котором  еще  дольше  маячила
фигура человека; каждый день после обеда, а  по  воскресеньям  с  утра  до
ночи, если  только  погода  была  ясная,  в  слуховом  окне  вырисовывался
худощавый  профиль  г-на  Бине,  склонившегося   над   токарным   станком,
однообразное жужжанье которого долетало даже до "Золотого льва".
   Как-то вечером, вернувшись домой, Леон увидел у себя в  комнате  коврик
из бархата и шерсти, расшитый листьями по палевому полю.  Он  позвал  г-жу
Оме, г-на Оме, Жюстена, детей, кухарку, рассказал об  этом  патрону.  Всем
хотелось поглядеть на коврик. С чего это жена лекаря "расточает дары"? Это
показалось подозрительным, и все сошлись на том, что она его возлюбленная.
   Сам Леон давал пищу толкам - он так много говорил об ее очарований,  об
ее уме, что как-то раз Вине грубо его оборвал:
   - А мне-то что? Я с нею не знаком!
   Леон ломал себе  голову,  как  объясниться  Эмме  в  любви.  Он  боялся
оттолкнуть ее от себя; с другой стороны, ему было стыдно за свою трусость,
и от полноты чувств и от сознания своей беспомощности  на  глазах  у  него
выступали слезы. Он принимал твердые решения, писал письма